Обречённая воля

— Ну и как там пошло, в Астрахани? — поинтересовался Булавин.

— Так как пошло? — приподнял косматые брови Лоханка. — В ту ночь кто от страха, кто от свадеб не спали. Под утро собрались мы, человек с триста, вломились в Кремль через Пречистенские ворота, убили только пять человек, да в набат ударили. А когда по набату сбежались стрельцы и солдаты всех полков… Семка! А Семка! — окликнул Иван солдата, но махнул рукой. — Не слышит, пьян, должно. Прибежали и все с нами заодно. Поискали воеводу — не нашли, зато вытащили подьячего сына Кучунова да перед соборной церковью и подняли на копья. Ну и началось, пошли мы кувыркать их за дом пречистой богородицы…

Лоханка опять заглянул в ендову, допил и закончил:

— Солдаты молодцы: в ту ночь они немцев своих покололи. Полковника Девиня, капитана Меера и бабу его.

— Бабу-то зачем? — спросил Булавин.

— А она надсмешки строила над верой христовой, говорила накануне как раз, что-де скоро и мы в пост станем мясо есть. Хотели государю послать письмо…

— Нету государя! — зыкнул кто-то от огня.

— Как нету? — спросил Голый.

— Нету!

— А, корабельщик! — узнал Голый. — Это ты в Азове вызнал, что ли?

— Государь в Стекольном городе в столб закладен, а в Москве не прямой государь сидит, вот чего, а коль не веришь, поди проверь!

— Неведомо, жив али не жив истинной государь, — авторитетно сказал солдат, — а только царь Иван Алексеевич жив!

— Да он жа помер! — хохотнул корабельщик.

— Ты в своём Азове сидел, ничего не ведаешь, а мне на Волге люди сказывали, а им — праведник Авилка, что-де живёт царь Иван в Иерусалиме для того, что бояре воруют. Царь Пётр полюбил бояр, а царь Иван чернь полюбил. Тот пришлый человек Авилка всё знает, он на Калитве ныне живёт, а пришёл из Иерусалима и пророчествует, хоть и расколу держится. Авилка сказал в первый азовский поход, что-де не взять царю Азова — и не взял. А во второй Авилка сказал: возьмёт царь Пётр Азов — и взял!

— Нету царя Петра! — закричал подвыпивший корабельщик.

— Есть царь Пётр! — встрял опять солдат. — Кто жа меня под Нарвой палкой бил, ты, что ли?

— Антихрист тебя бил! Царь Пётр в столб закладен в свейском городе Стекольне!

— Царя Петра и вовся не было! — крикнул уже напившийся чернявый кашевар.

— Как это не было? — насупился солдат.

— А так! Царица Наталья всё девок рожала, а царю Алексею это нелюбо показалось, он и затосковал. А когда царица родила перву девку — тут бояре возьми да и подмени её на немецкого выкидника! А ты, корабельщик, дурак!

— Ах ты шкварка неумытая! — корабельщик выхватил из костра горящую головню и швырнул в кашевара. Головня грохнулась оземь, осыпая искрами вокруг, отскочила и треснула в лицо смиренного старца, прибившегося к вольнице несколько дней назад.

— Ах ты крыса корабельная! — вскричал солдат. — Ты почто святого старца забижаешь?

— Я — крыса? Ах ты короткополая смардина!

— Я?! — солдат выхватил саблю.

— Забью! — корабельщик выдернул из-под полы пистолет.

— Сто-ой! — Голый упруго вскинулся с попоны, ринулся сзади на корабельщика и выбил у того пистолет. — Убери саблю, а не то… Ну!

Солдат попыхтел, отходя от злости, повернулся и ушёл к ручью. Корабельщик потянулся к пистолету, но Голый поднял его, разрядил и только тогда отдал.

— Промежду себя только собаки грызутся! — сказал он и, чтобы не напрасно выходить к костру, дошёл до бочонка и ещё налил себе. Он вернулся к Булавину, посмотрел на сидевшего рядом Лоханку и вспомнил:

— Ну, и чего дальше у вас, в Астрахани?

— Дак чего? На другой день сыскали мы воеводу. Стрелец Уткин, лихой стрелец, копьём его сколол. И всё. Тут мы выбрали умных людей. Стали грамоты слать.

— Читывали, — обронил Булавин.

— О! — обрадовался Лоханка и хлопнул Булавина по широкой спинище, будто у них и сроду не было ссор. — Только ни Дон, ни Терек нам не дали вспоможенья, а ежели дали бы — взяли бы мы Царицын и на Москву бы пошли, вот-те крест! То-то бы лихо погуляли, зипунов бы в боярских сундуках поискали! Эх! Да, может, и не свернётся то дело наше: ещё тлеет у нас!

Он повалился набок, перекатился с попоны, встал и, качаясь, пошёл к бочонку.

— Худо Астрахани, — негромко сказал Булавин. — Им, по слухам, только Красный да Чёрный Яр вспоможенье дали.

К ним приблизился старец, из-за которого чуть не разгорелась драка. Лицо его было цело, лишь борода подгорела и пестрела рыжиной на белизне седины.

— Вечерял, Епифаний? — спросил Голый.

— Вечерял.

— Тогда покури! — хохотнул от скуки Голый.

— Спаси бог!

— Устрашился сатаны?

— Через тот дым твой душа человечья напрямик во ад опустится!

— Ну!

— Истинно тебе говорю!

— Отчего так?

— А оттого, что табак есть трава с могилы Саломеи!

— Откуда трава? — крикнули от костра. Это снова встрял чернявый кашевар — во все стороны уши!

— С могилы Саломеи! — повысил голос Епифаний. — Той самой, что отрубила голову Иоанну Крестителю!

— Ну и чего? — поддразнил Голый.

— А того, что весь смрад костей ейных та смрадна трава всосала в себя, а вы, пропащее племя, сосёте ту траву — чистый грех впитываете!

— А мне с той травы на сердце легше премного! — то ли озоровал, то ли правду говорил чернявый.

Старик не выдержал — встал на колени, затряс в ту сторону бородой:

— И рекут греховные: неправ путь господен, а это их путь неправ! — и в изнеможении опустился на локти с краю попоны.

— Ладно, Епифаний, полежи тут. Книжка-то с собой? — спросил Голый. Он вздохнул, завалился на спину, опершись маковкой в бок Булавину.

— Книжка всегда при мне!

— Почитал бы, коль есть охота.

— Как не быть! Как не быть такой охоте, когда православный мир сгинет совсем от великих грехопадений!

Голый посмотрел — свет от костра еле доходил до их попоны, и он крикнул солдату:

— Отвали от кострища, да подгреби сюда огню!

— И сам подгребёшь, не сломишься! — ответил солдат, всё ещё сердитый на Голого.

Покряхтел Голый, а пришлось самому устраивать костёр у попоны. Подгрёб жару, притащил сушняку, раздул и снова завалился.

— Я гляжу, у вас тут, как у татар: никто никому не подчиняется! — впервые улыбнулся Булавин.

Голый лишь махнул рукой и толкнул старика:

— Читай!

Старичок чуть посторонился от дыма, достал из-под рубахи замусоленную книжку в деревянном переплёте, глянул сначала на Голого, снова завалившегося на спину и прикрывшего лицо шапкой, потом на Булавина, глядевшего в огонь, и без предисловий начал читать. Голос его хрипел, видимо, проповедник волновался, но постепенно он успокоился, забубнил ровно, певуче, выводя слова священного писания.

— «Се дни придут, в них же живущие на земле обременены будут данями многими, и скроется путь правды и будет вселенная неплодна».

Теперь Епифаний посмотрел только на Булавина. Тот молчал, не отрывая глаз от огня.

— «Аще же тебе даст Вышний живу быти, узриши по третией трубе, и воссияет внезапу солнце в ночи, и луна трижды в день. И воскаплет кровь от древа, и камень даст глас свой, и поколеблются людие. И птицы прейдут от места своего, и море Содомское рыбы изринет, и даст глас ноцию Он. И смятение будет на местах мнозех, и огонь часто ниспустится, и зверьё ползучее поселится, и болезные жёны породят чуда».

— Верно читает! — крикнул Семён Лоханка. — Жён бы сюда, а чего породят — того никто не ведает! Жён да крышу над головой — вот те и рай!

Будто очнулась пьяная вольница вокруг большого костра, задвигала черепками, ендовами. Второй бочонок крепкого вина пошёл в наклон.

— «…и друзи все сами на себя ополчатся, и скроется тогда ум, и разум отлучится в хранилище своё. И взыщется от многих и не обрящется, неправда же и невоздержание умножатся на земле». — Старик перевернул страницу, поскрёб по ней кулаком, как копытом, и, возвысив голос, торжественно закончил: — «И уповати будут человеци, и не восприимут: трудиться будут и не управятся…»