Страница 9 из 13
– лежание летом на спине посреди луга и бездонность неба с редкими, медленно плывущими облаками;
– хрустальная темно-синяя глубина и мерцание ночного звездного неба;
– осенние желтые леса с опадающей листвой;
– весенняя наполненность воздуха непонятной живительной влагой;
– похороны родных и знакомых, хуторянское родовое кладбище;
– лица дедушки и бабушки, особенно в вечерних сумерках;
– фотографии спиралевидных галактик, сквозь которые мне представлялась, виделась, словно проступающая сквозь межзвездное пространство, топография окрестностей хутора, на котором я родился и рос: долины речушек, множество косогоров, дождевые вымоины на склонах глиняных отрогов возвышенностей, по которым я бродил как по каньонам, как по покинутым городам с фантастической архитектурой, озера-блюдца, называвшиеся «оборки», пересыхающие летом, переполненные водой до выпуклости водной поверхности осенью, иногда прозрачные, как капли утренней росы, иногда поросшие осокой, а иногда полностью заросшие лозой, поля – огромные, иногда вогнутые, иногда разделенные ложбинами, иногда окаймленные кромкой леса, склоны холмов, поросшие густым, как стена, лесом; глубокие лесные овраги, цветущие луга, луговые сглаженные овраги, крутые обрывы, холмы, с которых видны бесконечные массивы леса и дороги, уходящие за горизонт; старые, покинутые хутора с ямами, оставшимися на месте, где были погреба и стояли избы;
– органная музыка Баха, музыка Вивальди, и вообще продолжительное звучание органа, флейт, гобоя, скрипок;
– автопортреты Дюрера, Ван Гога, многих других художников, особенно автопортреты Рембрандта;
– огромный бабушкин сундук с множеством отделений;
– огромная русская печь в дедушкиной избе;
– двор хутора, огражденный сараями, избой, заборами;
– портреты жен Рембрандта и Рубенса;
– отрывочное чтение «Илиады» Гомера в переводе Гнедича;
– греческая вазопись;
– долгое рассматривание своего лица в зеркале – лет с шести;
– изображение обнаженного женского тела, а еще раньше стройные ноги девочек-подростков, лет с шестнадцати, хотя нет, лет с двенадцати, нет – с семи, с первого класса школы.
Однажды мне случайно попала в руки небольшая брошюрка. Ни обложки, ни титульного листа не сохранилось, только несколько страниц текста с ятями. Кто-то в начале ХХ века просто и доступно изложил свои мысли о жизни и смерти. Я прочел эти странички – мне тогда было двадцать лет, и с тех пор моя жизнь стала осознаннее. Исчез страх непонятого, необъяснимого. Тайна, таинственность жизни и смерти – остались, остался какой-то возвышенный священный трепет перед смертью и перед неизъяснимыми глубинами космоса, Вселенной, осталась какая-то чистая таинственность. А вот что-то пугающее исчезло.
ПЕРВЫЕ ОТВЕТЫ
В брошюре говорилось, что человек не помнит, не знает, не ощущает, не может знать ни момента своего зачатия, ни момента своего рождения. Человек приходит в мир не по своей воле, незримо для себя, неосознанно.
Вот он явился в этот мир – маленький комочек живой материи, покинувший лоно обессиленной, измученной женщины-матери – он перепуган, он кричит, он заходится от крика, но ни знать, ни помнить этого момента своего рождения, ни матери, ни самого себя в этот миг он не может.
Вот проходит день, он лежит в пеленках, он накормлен и успокоен, его глаза видят окружающий мир, эти глаза прекрасны, чисты, ясны – но бессмысленны, мир не отражается в них, и ему никогда не вспомнить этот день, он, рожденный, уже есть и его еще нет.
Вот проходит почти год, он делает первые шаги, его взгляд уже осознан – он уже маленький человек – но он не знает этого и никогда не сможет вспомнить об этом. Он по-прежнему есть в этом мире – и его все так же еще нет в этом мире, он есть, но он вне времени.
Пройдет совсем немного – год, полтора, и в его мозгу, в его сердце и душе останется первое воспоминание. Это воспоминание отделено от момента рождения, момента появления в этом мире непостижимо-неизмеримой вечностью, которую ему самому не преодолеть, не вспомнить, а для тех, кто рядом с ним, эта вечность измеряется двумя-тремя годами земной жизни.
Так же он должен и уходить из этого мира. И многие старики именно так и уходят. Сначала они забывают события своей далекой юности, потом не могут вспомнить то, что было вчера. Спустя несколько лет они не узнают старых знакомых, соседей и родственников.
Вот старика выводят погреться на солнышке. Он смотрит вокруг ничего не понимающими глазами. Он еще есть в этом мире – и его уже нет в этом мире.
А собственно смерти он не почувствует. Страшного момента отделения души от тела он не ощутит – душа уходит, покидает тело маленькими неуловимыми частичками, медленно и незаметно, физик, из любви к непонятным словам, сказал бы «квантами» или, что понятнее – порциями, частичками, покидает так же, как она, душа, медленно, тоже порциями, когда-то входила в его тело.
Именно так мы приходим в этот мир, делаем первые, робкие шаги, пока не окрепнет тело, пока постепенно в наше тело вселится душа. (А может быть не вселится, а зародится в нем, как цыпленок в яйце). И так же уходим из этого мира, делаем последние шаги, когда тело совсем ослабевает и душа, как дым из родного очага, уходит из него или просто угасает как пламя догоревшей свечи.
А как же смерть от болезней, от несчастного случая, смерть на войне? Это исключение, отклонение от положенного хода вещей. И когда случается такая смерть, мы видим не то, что должно быть, а одну из ошибок, видим то, что выбилось из должной колеи. Причем ясно, что как только это случится, то дальше все пойдет как положено – мы уйдем из этого мира назад, туда, откуда когда-то пришли.
О ДЕДУШКЕ АНДРЕЕ
Все это запомнилось мне еще и потому, что все это я уже видел на примере своего дедушки Андрея.
Мы жили далеко от родины отца и ездили туда раз в году, каждое лето. Дедушке Андрею было около ста лет. Он сидел за печкой и не выходил к людям, никого не узнавал и всех пугался. Но он узнавал моего отца – своего любимого сына, долгожданного, родившегося после трех дочерей. Он почти не помнил слов, ничего не говорил, не узнавал дочь, которая каждый день подавала ему миску с кашей.
Но когда ему говорили, что приехал Петя, и когда подходил отец, лицо дедушки озарялось радостью узнавания, вспоминания и понимания, он гладил руку сына и повторял: «Петя, Петя», – последнее слово, которое он помнил, знал и мог осознанно произнести.
Через несколько лет он не узнавал и любимого сына. Я видел, как в солнечные дни его выводили во двор, сажали у кучи песка, он сидел, грелся на солнышке, пересыпая песок с одной ладони на другую.
Тогда я просто смотрел на «старого дедушку Андрея». Я помню его глаза – это были не старческие, усталые, полуприкрытые иссеченными морщинистыми веками глаза – это были открытые, ясные глаза ребенка, в них еще отражался уже непонимаемый мир, и, пересыпая с ладони на ладонь песок, он еще был и его уже не было.
А через несколько лет он умер. Ушел туда, откуда когда-то явился младенцем, не помнящим ни момента своего рождения, ни первого года своего бытия в этом мире, отделенного чертой, границей от того, что для человека непознаваемо, от небытия, из которого он пришел и куда он потом вернулся.
Текст случайной брошюры с изложением здравого и вразумительного рассуждения о сути жизни и смерти и мои детские воспоминания о дедушке Андрее помогли мне увязать воедино рождение и смерть. И смерть уже не пугала неожиданной, страшной, необъяснимой пропастью. Становилось понятно, что смерть – это рождение наоборот.
Теперь я мог ответить на вопрос: «Что со мной будет после смерти?» – «Будет то же самое, что было до рождения». Где я был до рождения, я не помню. Но я там был и ничего страшного со мной там не происходило. А значит, не будет ничего страшного и когда я вернусь туда уже после смерти.