Страница 77 из 108
Он ещё раз поблагодарил директора и быстро ушёл.
А теперь была середина следующего дня, и Феликс лежал в плюшевом шезлонге, читая письмо от Христофа Мюллера, прибывшее в это утро.
Его светлость писал, что совет попечителей одобрил предложение — случайно его собственное — о вынесении благодарности Феликсу Мендельсону за его блестящий доклад по интересующему их вопросу. Голосование было единодушным, даже Крюгер присоединился к нему. Это означало, что все ссоры остались в прошлом. Пастор Хаген тоже воздерживался от дальнейших персональных намёков в своих проповедях. Короче говоря, буря в стакане воды улеглась. Неприятный инцидент со «Страстями» был забыт, и по возвращении Феликс встретится только с дружескими улыбками и открытыми объятиями. Мэр закончил наличной ноте, сказав, что ему хочется, чтобы Феликс побыстрее вернулся, потому что он скучает по доброму другу.
Феликс положил письмо на колени и уставился невидящим взглядом на маленькую статуэтку Богородицы. Послание мэра пробудило воспоминания, растревожило старые чувства. Он мало думал о Лейпциге, с тех пор как приехал в Дрезден. Теперь он возвращался к нему вереницей маленьких живых картин, знакомых ежедневных сцен его прозаической, упорядоченной жизни. Его занятия в консерватории, репетиции оркестра в гевандхаузском зале, пыхтение Германа Шмидта на флейте, заседания совета, медленные возвращения пешком домой по вечерам, Густав, открывающий дверь и берущий у него шляпу и накидку, посещение детской, когда дети бегут ему навстречу, тянут за пальто, наперебой рассказывают о событиях дня...
И Сесиль... Её утончённое лицо, золотой шлем волос, спокойные глаза, которые могут быть как два окна, открытые в голубое безоблачное небо. Тихие вечера в кабинете, когда она вязала или шила на зелёной тахте — она всегда была занята. Совершенная жена, совершенная леди, совершенная хозяйка на скучных сборищах, вице-президент Лейпцигского дамского благотворительного общества помощи бедным... Да, это была безмятежная жизнь, счастливая во многих отношениях. Почему тогда он не хотел вернуться к ней? Потому что... потому что она сделалась бессмысленной рутиной, рядом отрепетированных поступков, жестов и слов, заботой о пустяках. Суетой. Недостаточно просто жить, нужно быть живым... Он согласен забыть о Берлине, о своём желании вести бурную светскую жизнь, может питаться «серой овсянкой» Лейпцига, но должен иметь любовь, ту любовь, которую они знали в Дюссельдорфе. Тёплую, радостную, нежную и страстную, а не эту вежливую, бесполую, пустую шараду.
Нет, не теперь, не после «Страстей». Странно, как эта старинная музыка повлияла на его жизнь. Если бы он не нашёл её, то, возможно, смирился бы с монотонной серостью своей жизни. По крайней мере жил бы в мире с самим собой, спокойно ждал смерти. Но он не был в мире с самим собой, не мог встретить приход смерти, зная, что не выполнил своего долга принести эту музыку людям, отказался от последнего желания своего отца сделать какое-нибудь великое и доброе дело. Это был бы выкуп за все блага, которыми он пользовался, за богатство, талант, успех. Но он не заплатил за них, когда пришло испытание, уклонился. И из-за этого тишина стала невыносимой. Почему преступники кутили и напивались в тавернах? Потому что не могли выдержать тишины и собственного общества. Ну что ж, он тоже боялся одиночества, вот почему тянулся к Марии, не хотел, чтобы она ушла... Конечно, она глупа, безответственна, даже вульгарна, но по крайней мере любит его. А ему нужен кто-то любящий его, ибо любовь приносит и боль, и радость, и восторг — и она помогает не думать...
Феликс был выведен из забытья громким и настойчивым стуком в дверь. Поскольку он строго приказал не беспокоить его, его реакция была крайним раздражением, сменившимся крайним возмущением, когда нетерпеливый посетитель повернул ручку и распахнул дверь.
Карл Клингеман стоял на пороге, расставив ноги. Он выглядел грозно в мятой шляпе и дорожном плаще.
— Не задавай вопросов, — произнёс он, прежде чем Феликс смог произнести слово. — Я слишком голоден, чтобы спорить. Влезай в пальто и пойдём со мной.
Спустя несколько минут они сидели за уединённым столом в самом фешенебельном ресторане, пустом в этот поздний час. Дипломат противопоставил ледяное молчание всем расспросам Феликса, разговаривая только с официантом, когда заказывал обильный и разнообразный ленч. Только расправившись с третьим блюдом, он как будто вспомнил о сидевшем напротив него друге.
— Дружба, — начал Карл наконец, с неудовольствием пробегая по Феликсу своими выпуклыми глазами, — имеет все отрицательные стороны любви и ни одного из её вознаграждений. Если бы у меня был ещё один друг вроде тебя, я бы застрелился.
Сделав это заявление, он отпил большой глоток отличного токайского вина и вытер губы салфеткой, глядя через плечо на дождь, который теперь лил сплошным потоком.
— Тебе, может быть, будет интересно узнать, почему я нахожусь в такую отвратительную погоду в этом Богом забытом городе, — продолжал он, повернувшись к Феликсу.
— Да, мне интересно, — сказал Феликс, чувствуя, что такое вступление не предвещает ничего приятного. — Я бы очень хотел знать, почему ты здесь.
— Из-за тебя, — с упрёком буркнул Карл. — Всю дорогу от Лондона я проклинал тот день, когда наши пути пересеклись.
— Ну что ж, — отреагировал Феликс с наигранной весёлостью, — теперь, когда ты сбросил этот груз со своих плеч, можешь вернуться назад. Или ты проделал весь этот путь, чтобы прочитать мне проповедь? Поверь, это было бы совершенно бесполезно.
— Согласен, — кивнул Карл. — Я не верю в проповеди, поскольку сам выдержал огромное число их без всякой пользы. Мой отец — да упокоит Бог его скаредную душу — умер посреди одной из них. Нет, я приехал сюда просто затем, чтобы самому посмотреть, не сошёл ли ты с ума. — Феликс не ответил и продолжал вертеть в руках рюмку с коньяком. — До того как ты покинул Лейпциг, — продолжал Карл, — ты написал мне, если помнишь, длинное и отчаянное письмо, которое меня крайне встревожило. В нём ты упоминал о своём намерении расстаться с Сесиль. Я сразу же испросил отпуск и давно был бы здесь, если бы наш советник посольства не влюбился в двадцатилетнюю девушку. Поскольку он писал сонеты и совершенно не руководил дипломатической миссией, мне пришлось заниматься ею вместо него, пока он не пришёл в чувство.
В Лейпциге бледный и одинокий Густав информировал Карла о том, что Феликс уехал в Дрезден, а Сесиль — во Франкфурт.
— Поэтому я сел на первый поезд и поехал прямо в Ганноверское представительство. Да, как ни глупо это звучит, в этом городе есть Ганноверское представительство.
— Как ты нашёл мой отель и как они позволили тебе подняться и барабанить в мою дверь?
— Мой добрый друг барон фон Стулейнхейм дал мне твой адрес. Как и все дипломатические начальники, он получает ежедневные полицейские сводки о прибытии важных лиц, питая слабую надежду на то, что какой-нибудь выдающийся ганноверец вдруг посетит этот жалкий, убогий город. Что касается второй части вопроса, то администратор отеля сам дал мне номер твоей комнаты.
— Каким образом? Я ведь дал строгие указания...
— Знаю, — перебил Карл, поднимая пухлую руку. — Но я напугал его. Сказал ему, что я из полиции. Ты бы удивился, как много людей верят, когда говоришь им, что ты из полиции. Показываешь какое-нибудь удостоверение — я, например, помахал своей старой клубной карточкой. Администратор удовлетворён и сообщил всё, что я хотел знать.
— Ну что ж, — с вызывающей иронией произнёс Феликс, — теперь, когда ты нашёл меня и всё выяснил, что ты собираешься делать?
— Посмотрим, — уклончиво ответил Карл. — Я бы предпочёл, чтобы ты сказал мне, что собираешься делать.
— Я уезжаю через несколько дней с Марией в Париж. У неё там контракт. — Впервые друзья смотрели друг на друга с открытой враждебностью, готовясь к схватке. — Ты хочешь знать что-нибудь ещё? Или помашешь своей карточкой и заставишь меня исповедаться?