Страница 46 из 108
— А что, есть возражения?
— Нет. Никаких. — Она поджала губы, в точности как её мать, когда сердилась. — Просто я думаю, что люди не должны пить по утрам. Это портит аппетит. Видишь, ты почти ничего не ел.
Он почувствовал себя как ребёнок, которому сделали выговор. Если бы только она была неправа или стала кричать, как многие жёны! Но она не кричала и всегда была права. Его раздражала её манера говорить, взгляд её глаз. Взгляд школьной дамы, как он называл его. И каждый раз это немного расширяло пропасть между ними.
После обеда они отправились в кабинет, как всегда делали по воскресеньям. Некоторое время он притворялся, что работает. Дождь за окном прекратился, но небо было затянуто тучами. Он поднялся из-за стола, выбрал книгу из застеклённого шкафа и сел читать у окна. Она продолжала вязать. Время от времени он бросал на неё взгляд поверх страниц. И снова её красота изумляла его. Она всегда поражала его, он не мог к ней привыкнуть. В двадцать восемь лет — в октябре Сесиль будет двадцать девять — она была ещё красивее, чем в начале их семейной жизни. Её лицо обладало совершенством классической статуи. И та же отрешённость, то же нечеловеческое спокойствие. Однажды на приёме король сказал ей, что она самая красивая женщина в его королевстве. Она взглянула на него с удивлением и сразу же забыла про комплимент. Он часто ловил огонь желания в глазах мужчин, когда они смотрели на неё. Она даже не замечала их. Она была лишена кокетства, так же как умственного или душевного волнения. Добродетель была столь же естественна для неё, как и золотой отлив волос. Тогда почему он не был счастлив? Почему они всё больше отдалялись друг от друга, как случилось, что, живя бок о бок, вместе обедая каждый день, деля одну и ту же постель, они сделались чужими?
Это началось вскоре после переезда в Лейпциг. Она поехала во Франкфурт из-за болезни матери и отсутствовала два месяца. Вернулась она другой. О, вначале он почти не заметил перемены. Она просто больше не была в него влюблена. Весёлое подшучивание, нежность дюссельдорфских дней исчезли. Она больше не сворачивалась у него на груди, не сидела у него на коленях после ужина. Она была тогда беременна, и её беременность вызвала длительную паузу в их супружеских отношениях. После рождения ребёнка к ней уже не вернулся любовный пыл первых двух лет. Она оставалась холодной и добропорядочной, даже в своей хорошенькой расшитой сорочке. Новая целомудренность овладела ею. Непростительные и теперь казавшиеся ей грешными порывы животной страсти угасли, уступив место радостям материнства, тихому удовольствию семейной жизни. Христианский кодекс поведения жены, вдолбленный в неё матерью, задушил её пробуждавшуюся чувственность. Её способность к страсти увяла, замороженная сдержанностью, подобающей леди. Если она всё же иногда уступала его ласкам, то делала это с видом покорного исполнения своего долга, что гасило его желание. Он не устраивал сцен, не упрекал её и контролировал свою боль и гнев. Если бы он сорвал её хорошенькую ночную сорочку и взял её силой, наверное, всё можно было бы спасти. Но он этого не делал. Уязвлённый в своей гордости, неудовлетворённый в своём желании, он решил, что она устала от него, и ушёл в себя. С тех пор он старался примириться с отказом от счастья и удовлетвориться её поцелуями в щёку и ласками детей.
— Думаю, что Матильда всё-таки не придёт, — нарушила молчание Сесиль. Она положила вязанье на колени. — Мы твёрдо с ней не договаривались. Тебе не следует читать, дорогой. Темнеет.
Она дёрнула за шнурок колокольчика, и появился Густав с белой головой и в белых перчатках. Он зажёг свечи, помешал золу в камине и вышел. Кабинет теперь выглядел более приветливым, более интимным.
— Ты выглядишь усталым, — сказала Сесиль, когда они остались одни. — Всё ли в порядке в консерватории и с оркестром?
— Да. Почему ты спрашиваешь?
Она медленно провела глазами по его лицу, нахмурясь от волнения.
— Не знаю. Ты всё время молчишь сегодня.
— Разве?
— Тебя что-нибудь беспокоит? Ты ничего не ел за обедом. — В её голосе звучала искренняя тревога. — Ты хорошо себя чувствуешь, дорогой?
Это был не вопрос, а просьба успокоить её. Его сердце встрепенулось. Она всё-таки любит его. За одну сумасшедшую минуту он подавил импульс броситься к ней, зарыться лицом в её колени, рассказать о своих головных болях, своих страхах, о грызущем его сознании, что он болен, очень болен и скоро умрёт.
— Конечно, я чувствую себя хорошо. Немного устал, вот и всё. — Он посмотрел в окно, где в мерцании свечей струйки дождя казались золотыми ручейками. — И эта проклятая погода не способствует улучшению настроения. — Неожиданно его поразила одна мысль. — Дорогая, ты когда-нибудь задумывалась над тем, почему ты так хотела, чтобы мы приехали в Лейпциг?
Она посмотрела на него с удивлением:
— Мне тогда казалось, что это правильное решение. И так получилось, разве нет?
— Конечно, — поспешил он с ответом. Нет, он не будет просить её переезжать в Берлин... — Но ты говорила, что у тебя «чувство», — я помню, как ты употребила это слово, — словно Бог хотел, чтобы мы сюда переехали.
— Это правда. В то время я чувствовала себя так, будто чья-то рука схватила меня за рукав и чей-то голос говорил внутри меня.
Он помолчал.
— Я открою тебе большой секрет, — сказал он почти забытым шутливым тоном. — Вначале я думал, что Бог хочет нашего приезда сюда, чтобы я мог найти остальную часть партитуры Баха. Ну ты знаешь, ту рукопись в красной кожаной папке... В конце концов, Иоганн Себастьян Бах прожил в этом городе значительную часть жизни, и я думал, что могу наткнуться на остальную часть рукописи. В течение нескольких месяцев, когда у меня выдавалось свободное время, я обходил букинистические лавки и библиотеки. Я пошёл даже в церковь Святого Томаса — Бах был там хормейстером — и попросил разрешения порыться в её архивах. Человек, с которым я говорил, счёл меня сумасшедшим. Он никогда не слышал об Иоганне Себастьяне Бахе и сказал мне, что у них вообще нет никаких музыкальных архивов.
— В самом деле? — Она вежливо слушала его, но он знал, что ей это неинтересно. — Как плохо.
На несколько минут им овладело волнение, но теперь в его голосе зазвучала лёгкая ирония.
— Я уже видел себя обнаружившим рукопись и исполняющим Баха с Гевандхаузским оркестром, как это несколько лет назад произошло с первым исполнением шубертовской «Неоконченной симфонии». Помнишь?
Она кивнула, но он видел, что она не помнит. Для неё «Неоконченная симфония» Шуберта была всего лишь ещё одной кипой нотной бумаги, лежащей на письменном столе в течение нескольких недель и применённой на каком-то обычном концерте Гевандхаузского оркестра.
Он резко поднялся:
— Не обращай внимания. Я пойду пожелаю детям спокойной ночи.
Поздно вечером, прежде чем затушить свечу, Сесиль сказала:
— Мне не хочется, чтобы ты ехал в Англию.
— Мне тоже, но я пробуду недолго, и перемена обстановки пойдёт мне на пользу. Ты знаешь, как я люблю Англию.
Её щека прижималась к подушке, но глаза медленно обводили его лицо.
— Ты действительно здоров?
— Я же сказал тебе, что хорошо себя чувствую. Просто немного устал.
— Ты слишком много работаешь, вот в чём дело. Тебе нужен отпуск. — Она наклонилась и поцеловала его в щёку. — Спокойной ночи, дорогой, — проговорила она, отворачиваясь, чтобы задуть свечу.
Она ничего не поняла. Ей казалось, что отпуск решит все проблемы.
— Спокойной ночи, дорогая.
Теперь всё погрузилось в темноту. Она повернулась на бок и, возможно, уже спала. Как прекрасно быть спокойной, не иметь ни боли, ни мучительной тайны...
Наконец он тоже уснул, и ему снилось, будто его мозг грызёт крыса. Он задрожал и пробудился. Сесиль пошевелилась и что-то пробормотала, но не проснулась.
Он лежал неподвижно, покрытый холодным потом, с широко открытыми глазами, прислушиваясь к стуку собственного сердца, словно к колоколу в ночи.