Перикл

Архонт из Коллегии Одиннадцати сам прошёлся вдоль лож, прикладывая каждому ладонь ко лбу.

   — Холоден, — говорил он, отнимая руку от лба казнённого и обращаясь к следовавшему за ним начальнику тюрьмы. — И этот холоден. Этот тоже холоден.

У ложа Перикла-младшего архонт задержался почему-то дольше, чем возле других.

   — Что? — не выдержав, крикнула Аспасия. — Жив?

   — Нет, и этот холоден, — помедлив, ответил архонт и объявил: — Тела казнённых родственники могут получить после восхода солнца.

Казнённых разрешено было похоронить на кладбище за Воротами Смерти, что севернее Пникса.

Возвратясь с похорон, Аспасия долго спала, потом приняла освежающую ванну, снова оделась в чёрное, в траур, и отправилась к аптекарю, к старому милетянину, к которому прежде посылала только слуг, да ещё один раз Лисикла — за синим милетским цветком, который в давние времена посеял на земле Гипнос, крылатый юноша, бог сна, брат-близнец Танатоса, бога смерти.

   — Я Аспасия, — сказала она аптекарю, когда тот открыл ей дверь, из-за которой дохнуло запахом трав и цветов. — Ты должен знать меня, я вдова Перикла, присылала к тебе не раз моих слуг.

   — Я знаю тебя, — ответил аптекарь. — Если бы ты даже не назвалась, я всё равно узнал бы тебя: на тебя похожи все женские статуи покойного Фидия.

   — А, ты знаешь... Аптекари и парикмахеры знают всё, что знает Зевс, и ещё немного.

   — Кстати, не только слуг присылала ты ко мне, но и молодого человека Лисикла, который потом был твоим мужем, а теперь произносит речи на Пниксе, — сказал аптекарь, хитро щурясь.

   — Почему ты вспомнил об этом? — спросила Аспасия. — Разве Лисикл сказал тебе, что приходил от меня?

   — Нет, не сказал. Но когда он стал твоим мужем после смерти великого Перикла, я подумал, что он просил милетскую траву для тебя. Посуди сама, зачем снотворная трава молодым здоровым людям, таким, каким был тогда Лисикл. Значит, он просил для кого-то другого! Я решил, что для тебя: замужние женщины плохо спят, когда возле них вертятся молодые люди... Лисикл постучался ко мне утром, а ночью в тюрьме умер наш великий Фидий. Лисикл больше не приходил. Так мне всё это запомнилось.

   — Должно быть, ты сильно скучаешь от одиночества, если размышляешь о таких делах. Ради забавы, верно?

   — Забавы никакой. Просто само собой думается. Конечно, от долгого одиночества. И вот не напрасно думал же, не напрасно, — по-стариковски покашлял аптекарь. — Теперь вот можно будет повеселиться.

   — Ты о чём? — насторожилась Аспасия: очень не нравилась ей эта связь — милетская трава, Лисикл, смерть Фидия. — Над чем ты собираешься веселиться?

   — Так ведь не дал я тогда Лисиклу милетской травы, — ответил аптекарь. — Уж больно много он попросил. Так много я никому не даю, чтобы не навредить человеку, если он выпьет этой травки больше, чем надо. Я говорю: «Приходи ещё, присылай слуг, каждый день буду отпускать по щепотке, а больше не дам». Гиппократ очень хвалил меня за это.

   — Ты и Гиппократа знаешь?

   — Как же, как же! Великий асклепиад!

   — Все-то у тебя великие — и Перикл, и Фидий, и Гиппократ...

   — И ты, — сказал аптекарь, — и ты великая. Многие теперь вспоминают добрые старые времена и называют их золотым веком Перикла. А я при этом всегда добавляю: «И золотой век Аспасии». Потому что ты запомнилась афинянам славными делами.

   — Правда? Какими же?

   — Ты была душой всех великих.

   — Спасибо.

Аптекарь предложил Аспасии присесть, дал букетик каких-то невзрачных сухих цветов, предложил понюхать.

   — Чем пахнет? — спросил аптекарь.

   — Цветами, — ответила Аспасия.

   — А запах знаком?

   — Как будто знаком.

   — Должен быть знаком. Эти цветочки растут в окрестностях Милета на полянах. Помнишь ли?

   — Правда! — обрадовалась Аспасия. — Теперь вспомнила. Милетом пахнет, родиной.

   — Вот, — сказал довольный аптекарь. — Это тебе подарок. Кто почувствовал запах родины, тот счастлив. Оставь букетик себе. А зачем пришла? — спросил он. — Что хочешь взять?

   — Ты не закончил историю про милетскую траву и про Лисикла, — напомнила аптекарю Аспасия. — Что ж дальше было-то? Он попросил продать милетской травы и...

   — ...И потребовал так много, что её хватило бы на хорошую компанию. Да. Я увидел, что человек он решительный, и поколотить сможет, если ему станут перечить, а главное: грубый, плохо воспитанный. Таким он тогда был, — извинился аптекарь, — а потом ты его обтесала и пригладила. А я грубостей не терплю, побоев же просто боюсь. Тут я и подумал: дам ему мало травы — поколотит, дам много — может вред причинить кому-нибудь, может быть, даже задумал причинить этот вред. Я ему и говорю: «Возьми сам сколько тебе надо!» — «А где она?» — спрашивает он. «Да вот же», — говорю я ему, а сам показываю совсем на другую траву, которую пьют от прыщей, совсем безобидная трава, но тоже, как и милетская, цветёт синим. Он и взял этой травы целый пук. Так теперь хочу я спросить тебя: помогла ли тебе эта трава от бессонницы? — расхохотался и закашлялся аптекарь. — Наверное, помогла, раз этот Лисикл больше не приходил. Ты прости меня, но уж больно груб был твой Лисикл в молодости. Так что я обманул его, спасая себя от побоев.

   — Покажи мне эту траву, которая от прыщей, — попросила Аспасия. — Впрочем, подожди. Она здесь есть? — Аспасия указала на пучки высушенных трав, развешанные на верёвках вдоль стен.

   — Есть, — ответил аптекарь.

   — Тогда я сама узнаю. — Она прошлась вдоль стены и остановилась у пучка той травы, которую принёс ей когда-то Лисикл. — Эта, — ткнула она в пучок пальцем.

   — Правильно, — похвалил её аптекарь. — Мне бы такую память. А то ведь приходится по десять раз смотреть на траву, чтобы её запомнить. У великих людей великая память, да!

   — Она от прыщей? И всё? Больше никакого действия не оказывает? — спросила про траву Аспасия.

   — Хоть ведро выпей. Признаюсь, что она и от прыщей не всем помогает.

   — А где милетская? — спросила Аспасия. — Покажи.

   — Вот. — Аптекарь снял с верёвки жёсткий пучок травы, некогда синие цветы которой почернели от высыхания и стали похожими на чёрных паучков. — Она самая. Держи. Одна щепотка — сон, две щепотки — крепкий и долгий сон, три щепотки — вечный сон. Да, такая трава. Очень сильная. Только на пустырях в Милете и растёт. Никогда раньше не видела? Очень сильная трава. Не за ней ли ты пришла? Я знаю твоё горе — казнили твоего сына. Цикута — дрянь. Она отвратительная на вкус, когда б в неё не добавляли мёд и лаванду, от неё человека выворачивало бы наизнанку. Плохая трава. Хватает холодными лапами за сердце и сжимает, сжимает... А сердце сильное, оно бьётся, вырывается, как птичка из кошачьих когтей, болит, боль лишает человека сознания, а то бы он кричал...

   — Перестань, — попросила Аспасия.

   — Да, да, прости. Старый стал, болтливый. Так тебе нужна милетская трава?

   — Да. Весь этот пучок. Я не могу ходить к тебе каждый день. Не дашь — поколочу, — в шутку пригрозила Аспасия. — Весь пучок мой. Не станешь же ты вырывать его у меня из рук?

   — Не стану, — вздохнул и стал серьёзным аптекарь. — Но не забудь уплатить — трава привезена из самого Милета, из-за моря. Там она ничего не стоит, а здесь может стоить жизни.

   — Это хорошо, что из Милета, — сказала Аспасия. — Меня привезли из Милета и эту траву — из Милета... — Говоря это, она думала о том, что на милетской земле зачалась её жизнь и её смерть — где начало, там и конец, что это, очевидно, правильно, закономерно, а закономерность, как говорил Анаксагор, и есть бог.

Теперь Аспасия прощалась. Ещё до рассвета приехала в Фалерну, сидела на берегу, ждала восхода солнца — там оно поднимается из-за моря, с той стороны, где Милет, где она босоногой девочкой бегала по траве, рвала цветы, ловила бабочек. Всю жизнь ей хотелось побывать в Милете, но так и не собралась — прикипела к Афинам, оторваться не могла и что-то потеряла, как потерял Антей, оторванный Гераклом от матери-земли. А кто же оторвал её от родной земли? Афины. Прекрасные и проклятые Афины...