Страница 29 из 47
Дагмар нарезала свежий хлеб на разделочном столе, рядом с хлебной доской, завернутый в одеяльце, мирно посапывал ее младенец. Со стороны это выглядело так, словно Дагмар, следом за хлебом, собиралась пустить под нож и его.
— Такая тишина бывает, когда заберешься высоко в горы, — сказала она, явно вспоминая о своем излюбленном хобби. — Мне это нравится.
Не получив поддержки со стороны представителей своего пола, Кэтрин вновь повернулась к мужчинам. Бен был полностью поглощен havermout, которую он пропихивал ложку за ложкой в свой большой рот, окруженный мягкими пухлыми губами, а Джулиан принялся за кофе, так что ответить на ее вопрос был в состоянии только Роджер.
Муж Кэтрин ненадолго задумался в поисках подходящего ответа.
— Если об этом хорошенько задуматься, то подобная акустическая среда встречается чрезвычайно редко, — сказал наконец он. — Вспомни хотя бы запись песен Хильдегарды в исполнении «Готических Голосов». Эмма Киркби поет как жаворонок, а на заднем плане отчетливо слышен шум едущих автомобилей!
Джулиан тут же возразил:
— Это потому, что звукооператоры поставили микрофоны на слишком большом расстоянии от вокалистов, — сказал он, — для того чтобы попытаться сохранить присущую монастырю акустику. Им следовало поставить микрофоны вплотную к поющим, а уже при сведении добавить немного реверберации.
— Неужели ты говоришь это серьезно? — возмутился Роджер. Кэтрин, которая тем временем пыталась изладить для него тосты, пользуясь вместо гриля духовкой, тут же перестала для него существовать. — Акустика каждого помещения уникальна и неповторима.
— Для выступлений живьем это так, — согласился Джулиан. — Самый лучший звук у меня был в том самом подвале в Рейкьявике с каменными стенами. Но «Готические Голоса» не выступали перед публикой, а записывались. Кому нужна акустика церкви Святого Иуды у Стены в Хэмпстеде, если достаточно повернуть ручку или сдвинуть ползунок — и в твоем распоряжении акустика любой церкви, без дурацкого «вольво», газующего на заднем плане?
Комнату наполнил запах подгоревших тостов. Маленький Аксель закашлялся и начал махать ручками в воздухе, словно пытаясь отогнать от себя неприятный запах.
— Ой, извините! — воскликнула Кэтрин.
По крайней мере одному из исполнителей, а именно Бенджамину Лэму, «Partitum Mutante» не доставляла ничего, кроме удовольствия. На Пино Фугацци, судя по всему, произвело большое впечатление гортанное пение тибетских монахов, поэтому партию баса в своем произведении он написал именно в этом духе.
В то время как остальным членам квинтета приходилось разучивать сложные, требующие вокальной акробатики мелодии, написанные в самых причудливых тональностях, Бенджамину полагалось гудеть как басовой трубе органа на одной и той же ноте такт за тактом. Предполагалось, что во вступлении его тема символизирует ни более ни менее как рождение Вселенной, и он пел ее с могучим резонансом, которому позавидовал бы любой тибетский монах, а может быть, и целый монастырь.
— Муоооинг, муоооинг, муоооинг! — пел он, так что звук, казалось, доносился откуда-то из самых глубин его огромного живота.
Пино Фугацци был, впрочем, не так-то прост: баритоновую партию Роджера он написал таким образом, чтобы тот заполнял паузы, возникавшие в те моменты, когда Бен брал дыхание, создавая иллюзию не прерывающейся ни на миг басовой партии, похожей на рев корабельной сирены в тумане. И наконец, в тот момент, когда начинало казаться, что мрачная атмосфера вступления будет тянуться до самого конца опуса, вступал чистый тенор Джулиана, выпевая первое осмысленное слово в партите — Deus[21] — на мотив, написанный, разумеется, в D-dur.
Но настоящие проблемы начинались в тот момент, когда вступали женские голоса, что, несомненно, отражало традиционную итальянскую философию жизни, пропущенную через призму иудео-христианского мировоззрения. В этот момент партитура становилась чудовищно сложной и запутанной, ноты карабкались по нотным линейкам, словно полчища черных муравьев, привлеченных запахом добычи.
Дагмар и Кэтрин пели до тех пор, пока пот не начинал капать с их лбов на партитуру. Они пели, пока у них не начинали болеть связки. Они пели до тех пор, пока не начинали бросать друг на друга призывные взгляды, словно два раба на плантации, умоляющие друг друга не падать в обморок, чтобы не привлечь к себе внимания жестокого надсмотрщика. Время текло для них теперь не непрерывным потоком, а замыкалось в маленькие кольца бесконечных повторений одного и того же, продолжительностью то в две минуты, то в пять, то опять в две.
Наконец, уже совсем затемно, квинтет добирался до конца партиты и голоса один за другим смолкли, предоставляя Кэтрин завершить «Partitum Mutante» своим соло. Последней нотой в нем было очень высокое «до», восхождение к которому начиналось за несколько тактов; его следовало тянуть пятнадцать секунд с все увеличивающейся громкостью, после чего резко оборвать звук. В восторге от того, что конец репетиции так близок, Кэтрин взяла ноту чисто и уверенно, словно в горле у нее была спрятана маленькая флейта.
В течение нескольких секунд после того, как нота уже отзвучала, участники «Квинтета Кураж» сидели в полном молчании. В необычной тишине Мартинекеркского леса слышно было, как они размеренно дышат: никто не решался заговорить первым.
— Честно говоря, я слегка волновался насчет этого места, — наконец изрек Роджер. — Молодчина!
Кэтрин покраснела и прикрыла горло рукой.
— Мне почему-то в последнее время кажется, что у меня диапазон постоянно расширяется вверх, — сказала она.
Как только она произнесла эту фразу, тишина навалилась вновь, поэтому она поспешила досказать фразу, надеясь заполнить этим звуковой вакуум:
— Если бы мной в детстве занималась какая-нибудь жуткая мамаша из тех, что носятся со своими вундеркиндами, из меня бы, возможно, получилось неплохое колоратурное сопрано.
Дагмар, слегка поморщившись от боли, расплела сплетенные в позу лотоса босые ноги (так она решила тапочную дилемму) и принялась разминать их.
— А какая у тебя была мама на самом деле?
Кэтрин посмотрела на потолок так, словно там был написан ответ на этот вопрос.
— Она была виолончелисткой, — задумчиво ответила она. — В симфоническом оркестре Би-би-си.
— Я не про это, я про ее характер.
— Гм… Даже и не знаю, что и сказать, — пробормотала Кэтрин, по-прежнему рассматривая потолок, словно загипнотизированная покрывавшим его узором из трещинок. — Ее почти никогда не было дома, к тому же когда она покончила самоубийством, мне было всего лишь двенадцать лет.
— О, прости, ради Бога! — воскликнула Дагмар.
Эта расхожая английская фраза прозвучала в устах немецкой девушки, благодаря ее акценту и громкому низкому голосу, не как банальное соболезнование, а как намек на что-то совсем иное, хотя в ее тоне не было ни малейшего намека на неискренность: точнее говоря, именно предельная искренность Дагмар и прозвучала таким вопиющим диссонансом. Ибо фраза «простите, ради Бога!», судя по всему, была создана англичанами для исполнения sotto voce хором ангельски высоких девичьих голосов.
— Не за что, — сказала Кэтрин, опуская взгляд, чтобы улыбнуться Дагмар. Призрачное голубоватое остаточное изображение висевшей на потолке люстры плавало перед глазами у Кэтрин, заслоняя лицо контральто. — Я ее, собственно говоря, и нашла. «Нашла» или «обнаружила» — как будет правильнее, Роджер? — Она посмотрела в сторону мужа, но, очевидно, недостаточно долгое время, чтобы заметить на его лице недовольное, нахмуренное выражение, повелевавшее ей немедленно замолчать. — Она умерла у себя в постели: наглоталась снотворного и натянула на голову полиэтиленовый мешок.
Дагмар опустила веки и ничего не сказала. Она пыталась представить себе эту сцену и то, как может воспринять ее ребенок. Джулиан, однако, не смог удержаться от комментария.