Страница 3 из 12
В конце концов, пренебрежение Эммы к окружающим обернулось против нее самой. В Хайбери приехал погостить пасынок ее гувернантки Фрэнк Черчилл. Этот жизнерадостный, симпатичный повеса так усердно увивался вокруг мисс Вудхаус, что ее самомнение взлетело до небес. Стояло лето, и Эмма, Фрэнк, Гарриет, Джейн, мисс Бейтс и мистер Элтон решили отправиться на пикник. К тому времени, как вся компания добралась до места, воркование Эммы и Фрэнка до такой степени подавило общую беседу, что остальные были вынуждены помалкивать. Тогда Фрэнк придумал отличный план, чтобы развлечь свою прекрасную леди: «Вас здесь семеро… и каждому вменяется всего лишь сказать либо одну очень остроумную вещь, либо две не очень, либо три отъявленные глупости». Бедная безобидная мисс Бейтс, которая хорошо знала, каким утомительным бывает ее общество, ужасно смутилась. «О, прекрасно! – воскликнула мисс Бейтс. – Тогда я могу не волноваться. Три отъявленные глупости – это как раз по моей части.
Мне только стоит рот открыть, и я тотчас брякну три глупости, не так ли?»
И тут Эмма, окрыленная вниманием Фрэнка и чувством собственного превосходства, выдала: «Видите ли, сударыня, тут может встретиться одно затрудненье. Простите, но вы будете ограничены числом – разрешается сказать всего лишь три за один раз. Какая жестокость! А хуже всего то, как жертва приняла ее:
Мисс Бейтс, обманутая притворною почтительностью ее обращенья, не вдруг уловила смысл сказанного, но и когда до нее дошло, не рассердилась, хотя, судя по легкой краске на лице, была чувствительно задета. – А, вот что!.. Понимаю. Да, мне ясно, что она подразумевает, и я постараюсь впредь придерживать язык. Видно, – обращаясь к мистеру Найтли, – от меня стало совсем невмоготу, иначе она бы не сказала такое старому другу.
И тогда я, наконец, понял, куда с самого начала метила Джейн Остин. Жестокий проступок Эммы, так возмутивший меня, был отражением моей собственной черствости. Книга вызывала у меня скуку и презрение вовсе не потому, что была плохо написана. Напротив, именно этой реакции и добивалась Остин. Она нарочно провоцировала меня, чтобы выявить, выставить эти эмоции мне же напоказ. Создав героиню, которая вела себя точь-в-точь, как вел бы себя на ее месте я, и которая чувствовала то же самое, что чувствовал бы я, автор поставила передо мной зеркало, где отразилось мое собственное уродливое лицо. Осуждая Эмму за ее презрение к мисс Бейтс, за глубокое пренебрежение ко всему городку Хайбери, я осуждал самого себя.
Я вдруг понял, что Остин писала о самых обыденных вещах вовсе не потому, что ей больше не о чем было рассказать. Напротив, она хотела, чтобы мы осознали, до какой степени важна обыденность. Все эти мелочи жизни казались бессмысленными лишь до тех пор, пока Остин не подвела нас к пониманию того, что в них-то и заключен главный смысл. Остин вовсе не была глупой или поверхностной, она оказалась намного, намного умнее – и гораздо мудрее, – чем я мог вообразить.
Я вернулся к чтению с совершенно иным настроем. Банальности мистера Вудхауса и болтовню мисс Бейтс – их бесконечные сплетни и пустые разговоры – Остин включила в книгу потому, что ценила своих героев, она и не думала смеяться над ними. Она ловила каждое их слово и хотела, чтобы я тоже прислушался. Пока я воспринимал все эти беседы как некий пролог и пролистывал их, не вдумываясь, я находил их невероятно скучными. Но стоило вчитаться, и я уловил их особенную красоту, достоинство и глубину.
Драгоценные письма Джейн Фэрфакс, спрятанные в самых неожиданных местах, сообразительность маленьких Джона и Генри – все обрело смысл, поскольку это было интересно самим героям. Полотно их бытия соткано из мелочей жизни, и именно эти детали придают их существованию особую неповторимую фактуру. Наконец-то я понял. Убрав из повествования всевозможные происшествия, которые обычно увлекают читателей, – приключения и аферы, любовные интриги и накал страстей, – а временами и сам сюжет, Остин хотела обратить наше внимание на то, что мы так часто упускаем в книгах и в жизни. Незначительные, обыденные частицы повседневности – что сказал племянник, что сделал сосед, что услышал друг, – из которых час за часом складывается наш день. В таких мелочах, говорит нам Остин, и заключается наша жизнь. В них – вся она.
Даже Эмма чувствовала это, сама того не сознавая.
…И не было на свете человека [речь идет о гувернантке Эммы, миссис Уэстон], с которым она [Эмма] могла бы делиться столь откровенно… говорить со столь твердым убеждением, что ее выслушают и поймут с полуслова, с интересом входя в подробности домашних дел, как приятных, так и затруднительных; в подробности будничных событий и недоразумений, относящихся к ней и ее батюшке. Все, что имело касательство до Хартфилда, находило живейший отклик в душе миссис Уэстон, и не было для них обеих большей отрады, чем посидеть полчасика вдвоем, толкуя о тех незначащих предметах, из коих ежедневно слагается счастье домашней жизни.
Эмму все время тянуло не в ту сторону. Сердце-то у нее было на месте – вот почему я все-таки простил ее, да она и сама смогла, в конце концов, выбрать верную дорогу, – но ум так и норовил свернуть с правильного пути. Эмма строила планы и грезила о несбыточном, в то время как «счастье домашней жизни» находилось прямо у нее под носом в «домашних делах, как приятных, так и затруднительных… в событиях и недоразумениях» – в предсказуемости каждого дня, в каждой его секунде.
В романе есть название для основы, из которой сплеталась словесная ткань повседневности, выражения, на которые я натыкался раз за разом: «малейшие подробности», «мне любопытны тысячи подробностей», «не пропускайте ни единой подробности». Не просто «подробности», а все, даже самые «малые», «мелкие». Жизнь проживалась под увеличительным стеклом. Я только теперь понимаю, сколь многое в этой книге было «маленьким, мелким»[3] – мелкие «домашние дела… события и недоразумения». Все, что исходило от Гарриет, всегда было небольшим и миленьким. У ее друзей жила коровка, прехорошенькая коровушка, а в саду стояла миленькая беседочка всего на двенадцать человек. История разворачивалась в пределах Хайбери, и само пространство, казалось, сузилось до размеров этой тесной рамки. Расстояние между домами Эммы и миссис Уэстон составляло примерно восемьсот метров, но даже поездка в гости выглядела утомительным путешествием. В «Эмме» четыре сотни страниц, но масштаб происходящего столь мал, словно толпу людей изобразили в миниатюре.
Я не сразу разглядел глубину произошедших событий, столь очевидную для Остин, но это не совсем моя вина. Как и все великие учителя, она ждала, когда читатели додумаются до всего сами. Она облекла важнейшие истины в неприметные одежды. Крошечные масштабы ее повествования были оптической иллюзией, проверкой. Вспомните Иисуса, который рассказывал притчи, чтобы ученики, поразмыслив самостоятельно, своим умом дошли до сути. Он знал, что иначе истину не постичь. Читая Остин, я вспомнил также слова Платона о своем великом наставнике Сократе, который тоже поучал, рассказывая истории:
…На первых порах речи его кажутся смешными… На языке у него вечно какие-то вьючные ослы, кузнецы, сапожники и дубильщики… и поэтому всякий неопытный и недалекий человек готов поднять его речи на смех. Но если раскрыть их и заглянуть внутрь, то сначала видишь, что только они и содержательны, а потом, что речи эти божественны…[4]
Слова, которые выбирала Остин, поначалу казались мне неподходящими, смешными. Я привык к стилистическим красотам, способным вскружить голову: синтаксические лабиринты Джойса, тайнопись Набокова, пробирающая до костей точность Хемингуэя. И как я должен был отнестись к роману Остин, если с самой первой страницы то и дело спотыкался об абзацы вроде этого:
3
В русском переводе слово little практически не используется, вместо него переводчик употребляет уменьшительные суффиксы.
4
Цитата из диалога Платона «Пир».