Страница 23 из 35
Когда публику удалили, и члены кафедры приступили к обсуждению, я снова высказался за двойку, так как работа, совершенно очевидно, была выполнена не Ю-м. То есть Ю-в предложил нам не свою работу. Это подлог. Но тут дамы встали горой за тройку. Мне было сказано, что нельзя быть таким черствым, что республике нужны национальные кадры, что Ю-в только что женился и у него ребенок, что он такой несчастный – ну нет способностей к науке, что же делать, – его нужно пожалеть, ему необходим только диплом, а в археологии он, скорее всего, и не будет работать, устроится каким-нибудь чиновником, что он такой вежливый и скромный – посмотрите на него…
Я отвечал, что, как правило, такие невежды и бездари очень хорошо пристраиваются в науке, что, не имея ни способностей, ни вкуса, ни охоты к исследованиям, они как раз стремятся стать начальничками, и это им очень часто удается, к этому у них как раз способности появляются, что наш долг – не допускать их в науку, что другого фильтра нет. Но мои увещевания дамы слушали с выражением терпеливой снисходительности – как чудачество неисправимого идеалиста, чуждого реальности и лишенного человечности. Ю-ву поставили тройку.
Еще через год дамы отправились в экспедицию в ту самую республику. Дальнейшее они рассказывали мне с большим удивлением. Когда, согбенные над раскопанными объектами они расчищали их под палящим солнцем, вверху на краю раскопа появился новый начальник отряда – Ю-в, в белом костюме, в пробковом шлеме на голове и с тонким стеком в руке. Увидев своих бывших учительниц внизу, он застыл в позе сахиба-колонизатора, щелкнул стеком себя по жирному бедру и промолвил: «Тэк-с!»
3. Кадровая политика
Мне кажется, каждый человек, даже верующий в загробное существование, озабочен тем, чтó останется после него на земле. В Китае это обрело характер настоящего культа наследников, евреи также известны своим чадолюбием (среди беспризорников нет евреев), но и у остальных народов каждый стремится продолжить и утвердить свой род. Особую гордость родителей составляют те случаи, когда дети продолжают их профессию. Известны династии не только королей и знати, но и ремесленников, священников, лекарей.
Ученые – интересный народ. Для них ученики и научные труды дороги, как дети, а бывает, что и заменяют детей. Во всяком случае, ученый видит в них свое продолжение, свой след на земле. Научная школа – заметнее и долговечнее, чем семья.
Поэтому я не удивился, когда в библиотеке Института истории материальной культуры ко мне, тогда молодому преподавателю университета, подошел директор Ленинградского отделения института, профессор М.К. Каргер, и сказал: «Обедаете в Доме ученых?» Дом ученых находится по соседству с Институтом и имел неплохую столовую. «Пойдем вместе. Мне нужно с вами поговорить. Скоро у вас выпуск, а Вы много работаете со студентами и наверняка хорошо знаете дипломников. Институт стареет, а сейчас у нас есть вакансии. Мне надо присмотреться, кого взять».
Михаил Константинович Каргер был по совместительству одним из профессоров Университета, заведовал соседней кафедрой – истории искусств. Раньше он и нам преподавал – читал славяно-русскую археологию. Читал великолепно. Известен он был и своими раскопками – его капитальный труд «Древний Киев» не устарел и сейчас. На студенческих вечерах он обматывался платком, полный, с одышкой, усаживался на сцене и, приняв облик народной сказительницы, на русских диалектах изумительно читал плутовские народные сказки. Студенты его любили, но знали, что заслужить его благорасположение очень нелегко. Учеников у него было мало, они быстро попадали в немилость и отсылались после окончания университета куда подальше.
Он очень соответствовал своей фамилии: на немецком и еврейском фамилия его означала «скупой». Скуп он был феноменально. Ходил Каргер в весьма заношенной одежде, экономил на всем, был бездетным, а после его смерти осталось огромное состояние. Я прекрасно понимал, что приглашение к обеду отнюдь не означает угощения – каждый будет платить за себя сам.
За обедом разговор продолжился. Каргер поглядывал на меня маленькими глазками, тщательно расспрашивал о каждом дипломнике, внимательно слушал. Выпуск на выпуск не приходится, но на сей раз он у нас готовился очень хороший, было много классных ребят, очень талантливых и работящих, словом – перспективных. Я подробно перечислял достоинства каждого, рассказывал об их работах, говорил о специализации каждого, об их научных интересах, о возможностях использования. Каргер даже подначил меня: «Что-то у вас одни таланты!» Я уточнил: «Нет, конечно, есть и менее удачные выпускники. Вот такой-то – на одни троечки прошел всю учебу, едва дотянули до диплома. Другой вот – тоже середнячок. Просто я же знаю ваши требования – говорю о лучших». «Ну, спасибо, – сказал Каргер. – Теперь я ориентируюсь. Помогли. Кадровая политика, знаете, трудное дело. Ох, трудное!» – и мгновенно стал похож на хитроватую старушку-сказительницу.
Каково же было мое удивление, когда через месяц-другой стал известен выбор Института – были отобраны на работу как раз самые слабые выпускники, те, о которых я говорил со смущением, а самые сильные были забракованы – все как один. При встрече с Каргером я не преминул выразить свое удивление: «Зачем же вы меня расспрашивали, столько времени и внимания потратили на изучение и сортировку, чтобы ничего не использовать?» Михаил Константинович, ухмыльнулся: «Почему же не использовать? Очень даже использовал! Выбрал тех, которые нам нужны. Весьма признателен за информацию». Я был совершенно растерян и, что называется, потерял лицо. «Значит, вы мне совершенно не доверяете…» – «Что вы! Я очень ценю Ваши оценки! Вполне им доверяю». – «Так вы же выбрали самых слабых!» – «Именно! Гениев у нас достаточно. А кто будет черепки мыть?»
Тут меня настигло прозрение. Конечно, можно говорить о необходимости лаборантов, но зачем тут университетское образование? Я сопоставил ситуацию с тем, что у Каргера нет своих сильных учеников-продолжателей. Что он старательно удалял их от себя. Что он всегда был один-единственный и всячески заботился о том, чтобы оставаться таким.
Это был результат длительной адаптации к среде сталинской науки. Столько раз на науку обрушивались гонения и репрессии, чуть ли не ежегодно обнаруживался какой-нибудь новый – изм! Троцкизм, правый уклонизм, великодержавный национализм, расизм, гнилой либерализм, формализм, идеализм, буржуазный объективизм, сепаратизм, менделизм, вейсманизм, космополитизм… Недалекие идеалисты готовили себе смену, заботливо пестовали перспективные кадры, и как только очередной шквал репрессий выбивал такого идеалиста, его просто выбрасывали (хорошо, если не в лагерь «без права переписки»), а смена ему уже есть – им самим подготовленная. Он и не нужен больше. И только умненький Каргер, если и пострадает при каком-нибудь шквале (от которого уберечься невозможно), то ненадолго – шквал пройдет, и Каргер воспрянет: заменить-то его некем! Очень дальновидная кадровая политика!
Действительно, Каргер уцелел при всех поворотах и умер своей смертью на своем профессорском посту и при своих заведованиях (кафедрой, отделом в Институте). Вот Институт сильно ослабел, кафедра тоже не блистает. Ну, тем выше память о незаменимом Каргере!
Каргер был не один. Таких ученых было много, и не у всех карьера складывалась так гладко, как у Каргера. Его кадровая политика была дальновидной лишь на первый взгляд. Во-первых, наш режим считался с незаменимостью очень мало. «Незаменимых нет», – говаривал Сталин. Каргеру просто повезло. Во-вторых, что происходило потом со слабаками, принятыми в штат? Они приживались и, не имея ни вкуса, ни способностей к науке, начинали осваивать боковые области – партийную и профсоюзную деятельность, склоки и интриги, и тут достигали изрядных успехов. А так как от отделов требовался рост, то им помогали делать диссертации, глядишь – и они уже кандидаты и доктора. А там – и начальники. Разумеется, уж они позаботятся, чтобы вокруг не было никого сильнее. На это ума хватит. И новых не допустят, и старых выдавят.