Страница 134 из 139
- Ошиблись… - шептал Хамдам.
Наступила зима. В камере стало холодно и тоскливо.
Все здесь напоминало Хамдаму старые годы, те самые неприятные годы, когда он сидел на гауптвахте Кокандской крепости. Но ведь тогда он был глуп и не умел жить. Теперь, попав в тюрьму, он скатился снова назад, в прошлое. Хамдам проклинал все, и прежде всего - самого себя.
Пятнадцатого декабря вечером Сапар вошел в камеру Хамдама вместе с надзирателем Овечкиным.
- Дезинфекция! - сказал Овечкин и вышел из камеры.
Сапар поставил на пол ведро с коричневым остропахучим составом и начал мыть пол шваброй.
Потом он оглянулся на дверь и сказал:
- Мулла-Баба приехал в Коканд…
- Зачем?
- Вот вам от него передача.
Сапар оглянулся и вытащил из-под халата небольшой сверток. В платке были завернуты лепешки и вареная баранина. Хамдам бросил сверток на нары.
- Писать не надо… Мулла-Баба просил не писать, - шепнул Сапар.
- Где ты его видел?
- В складе… Пока хлеб принимали, я с ним беседовал. Говорит: восстание скоро, зимой.
- Болтовня.
- Слухи иной раз оправдываются.
- Нам-то все равно, - сказал Хамдам.
- Скоро свобода, просил ждать… - прошептал опять Сапар. - Так и сказал мне: «Пусть ждет. Его час приходит…» Наш час, отец.
- Мой час, мой час… - с досадой прохрипел Хамдам. - Освободиться бы только…
- Скоро. Скоро будет, Хамдам-ака! Месяц, не больше. Он так и просил сказать.
- Я опьянен здесь… - тихо прошептал Хамдам. - Где-то мои лошади теперь? Что с женами?
Сапар посмотрел на его посиневшее лицо.
- Терпение, отец, - пробормотал он.
- Ты молод, что тебе… - ворчал Хамдам.
- А вы разве старик? Попасть бы вам только на тот берег Дарьи…
Глаза у Сапара повеселели. Голос его окреп.
- Да на ваш зов, только крикните, пятьсот, шестьсот джигитов сразу сбежится! - сказал Сапар. - А там мы знаем, что делать… Вот уж снова погуляли бы!
Хамдам приподнял веки, посмотрел на своего джигита и улыбнулся.
48
Пекарня и склад стояли за базаром в тупичке. Воздух здесь пропах печеным хлебом, а земля вечно была утоптана лошадьми. Чтобы получить хлеб, арбы въезжали во двор, к раскрытым дверям старого амбара. У весов рядом со столиком кладовщика толклись грузчики. Возле стены лежали ящики для переноски буханок.
Когда из тюрьмы приезжали за товаром, ворота прикрывались, но никакой особой охраны не полагалось, кроме обычного конвойного. Заключенные, посланные с тюремной арбой, не имели права говорить с посторонними. Но за правилом этим конвойные совсем не следили, да и трудно было отличить «складских» от посторонних.
На следующий день Сапар опять увидел на дворе поджидавшего его Мулла-Бабу.
Старик стоял возле арбы и помогал при погрузке. Конвойные считали его рабочим.
Принимая от Сапара ящик, Мулла-Баба спросил:
- Ну как, ты поговорил с Хамдамом?.. Воспрянул он духом?
- Он обрадовался. Веселый стал, - ответил Сапар.
- Ну вот и хорошо. Главное, чтобы у него душа была веселая. Ты передал ему еду?
- Все передал.
- Ты скажи ему, что я его не забуду… Завтра опять принесу.
На сером, исхудавшем личике Мулла-Бабы появилась усмешка, мохнатые, широкие его ноздри еще больше расширились. Сощуренными глазками он впился в Сапара…
- Эй, сороки! Чего там… - крикнул по-русски конвойный, заметив болтовню.
Сапар, опустив левое плечо, сбросил ящик на руки Мулла-Бабе. Мулла-Баба уложил его в арбу.
Когда Сапар отошел от Мулла-Бабы и подымался уже по доскам в амбар за следующим ящиком, старик погладил себя по щекам, по бороде, как во время молитвы, вздохнул и пробормотал:
- Боже, пошли Хамдаму тихую кончину. Лучше ему умереть тихо, чем всем нам жить в мучениях.
49
Хамдам лежал на правом боку, в сторону Каабы, как предписывает Коран, подперев правой ладонью правую щеку… Однако Хамдам совсем не думал о требованиях закона: всю жизнь он спал таким образом, к этому еще с детства его приучил отец. Глаза его были раскрыты. Огонь в камере тушили рано.
В предыдущие ночи, чтобы заполнить их пустоту и мрак, Хамдам пытался вспомнить хоть что-нибудь из своих детских лет в Андархане, когда он играл ребенком на улицах кишлака. Но эти годы будто заволокло туманом. Он видел только мать и сестер, шьющих тюбетейки на базар для продажи… Вспоминались деревянные катушки от ниток, - он любил ими играть, выстраивая из них высокие минареты. И мать и соседки, приходившие к матери, любовались этими постройками и баловали его. Отца он не любил, отец вспоминался сейчас точно тень, без плоти… Иногда приходили на память жены, враги, женщины, имена которых он сейчас уже забыл. Но о каждой из них помнилось что-нибудь одно, поразившее его: их ласки, смех, тело, одежды… Так он вспоминал Агарь. Где-то она теперь? Еще он любил представлять себе байгу, конные скачки в Коканде, на которых проигрывались большие заклады… Вспоминался переезд в Беш-Арык.
Словом, ему вспоминалось только то, что было приятно вспомнить. О плохом же он не умел и не любил вспоминать. Но сегодня ему не хотелось думать даже о тех удовольствиях, которые он испытал в жизни. Он желал уснуть, забыться, но сон, будто нарочно, не приходил к нему.
Случайно припомнились ему слова молитвы от бессонницы, заученные еще в детстве.
Хамдам оживился. Он услыхал голоса мальчиков, которые когда-то вместе с ним хором заучивали эту молитву, - вспомнил своего учителя, дамуллу, отличавшего его звонкий голос. Потом стал вспоминать подарки отца и всякие награды за хорошее учение в школе.
Слова молитвы приходили не сразу… Он отвык молиться… Но постепенно одно слово прилеплялось к другому, и восстановилась в памяти вся молитва. Она была на арабском языке.
- Боже… - бормотал Хамдам. - Звезды появились на небосклоне. Сон смежил очи людей. Ты, живый, тебя не клонит ко сну, не берет дрема. Ты, живый, укажи ночи истинный путь. Сомкни мои очи. Усыпи меня…
Дежурный старший надзиратель Овечкин проходил по коридору, делая ночную проверку. Возле камеры No 4 он прислушался… Необыкновенная тишина обеспокоила его. Он зажег электричество и, войдя в камеру No 4, обнаружил труп. Хамдам лежал на боку, поджав ноги, с закушенной губой, с закрытыми глазами, уронив с нар посиневшую руку.
На следующий день из Ташкента для вскрытия и судебно-медицинской экспертизы прибыл профессор Самбор, потому что Жарковского удивила эта внезапная новость.
Профессор нашел, что смерть произошла от паралича сердца, на почве крупозного воспаления…
50
Юсуп узнал о смерти Хамдама в поезде.
Была вторая половина февраля. Это было грустное время, но и хорошее, потому что его можно назвать преддверием буйной и пышной среднеазиатской весны. Юсуп ехал домой, полный веселого ожидания. Два с половиной месяца работы. И какой работы…
Кишлаки, грязь, размытые дождями дороги, глушь уже достаточно надоели ему. Командировка была выполнена отлично, он имел от Карима поощряющие или благодарственные телеграммы, всегда подписанные лично. И вдруг в вагоне, среди веселой беседы с одним из пассажиров, он узнал эту новость. Он побледнел, услыхав ее.
Но пассажир был человеком достаточно осведомленным, это был один из сотрудников Жарковского. Ему приходилось верить. Он знал все. Из рассказов этого человека можно было понять, что смерть Хамдама рассыпала все дело.
- Хамдам умер, и вместе с ним все умерло… - сказал пассажир. Таково общее мнение.
Теперь, через два месяца после смерти Хамдама, специальная комиссия под председательством Жарковского пересмотрела дело Хамдама. Все привлеченные вместе с Хамдамом по этому делу были выпущены на свободу и разъехались из Коканда по домам. Сапар Рахимов, так же как и другие, был освобожден из-под стражи. Он вернулся в Беш-Арык, с Баймуратова и Абдуллы было снято всякое обвинение. Комиссия постановила их дела вовсе прекратить. Все это было ею мотивировано и затем подтверждено соответствующими инстанциями… Все это давало Юсупу понять, что дела больше нет… Все, от чего люди волновались, что приводило их в такое кипение, вдруг засохло, остыло, будто клей. Юсуп вспомнил Гасанова, вспомнил весь свой разговор с этим странным человеком, вспомнил свое недоверие и понял, как он был неправ. Как он был глубоко неправ! Но его ум еще сопротивлялся, он не мог связать это с Каримом.