Страница 133 из 139
Гасанов тоже не понял Юсупа. Его сдержанность, его незаинтересованность старым делом он воспринял как сухость. А это претило натуре Гасанова. «Скован! По ниточке ходит!» - презрительно подумал он об Юсупе. Когда Юсуп ушел, Гасанов расстроился… Он ожидал не такой встречи. Но если бы его спросили: «А какой ты хотел?..» - он бы не мог ответить.
Гасанов дотянулся до столика, стоявшего возле кровати, и вынул из ящика рукопись. Гасанов писал роман, начатый им еще три года тому назад. Это тоже была проба. Перед началом работы он имел обыкновение прочитывать написанное накануне. Последняя фраза всегда служила ему трамплином для дальнейшего. На этот раз это была характеристика основного героя романа.
«Он был человеком честолюбивым, придавившим свое честолюбие, человеком талантливым и не сумевшим нигде применить свой талант, человеком больших способностей и разменявшим себя на мелочи, человеком, мало наслаждавшимся жизнью и в то же время не потушившим в себе веры в жизнь, не примирившимся с ее изнанкою, не отказавшимся от радостей и от негодования. Но можно было назвать его иначе, то есть человеком неуживчивым, слабовольным, с плохим характером трусливым и мнительным, короче - самым обыкновенным человеком…»
Гасанов прочитал весь этот абзац, зачеркнул его, потом подумал и маленькими черточками восстановил зачеркнутое и написал сбоку на полях рукописи: «Оставить…»
46
Карим был в английском пальто «тренчкот», с пристегнутой к левой стороне специальной зимней подкладкой. На голове у него была заграничная шляпа пушистого темно-серого ворса. Пойдя мимо вытянувшейся охраны, он вышел из здания Совнаркома и сел в свою машину, чтобы ехать на спектакль театра национальной музыки. Карим не любил этого театра, но посещение его считал своей государственной обязанностью. Театр этот, возникнув из самодеятельного ансамбля певцов, музыкантов и танцоров, существовал уже восемь лет. Вначале его работа ограничивалась собиранием фольклора и показом его без всякой переработки; год от году театр развивался и теперь начал ставить пьесы, где тесно переплетались два жанра - музыкальный и драматический. Сейчас театр готовился к большим переменам. Он стремился ввести европейскую гармонизацию узбекских мелодий, ставил певцам голоса и вводил симфонический оркестр. Карим под всякими предлогами тормозил эту реформу. Карима пугало неудобное для его целей влияние русского искусства.
Жарковский поджидал начальство на тротуаре около машины. Он должен был сопровождать Карима в театр и всегда делал это с удовольствием, считая, что даже просто пребывание вместе с Каримом поддерживает его престиж, повышает во мнении людей.
Карим, не торопясь и не глядя ни на кого, спускался по ступеням подъезда. По пятам за ним следовал секретарь Вахидов. Не успел Карим очутиться возле машины, как секретарь, ловким движением обойдя его с правого боку, раскрыл перед ним дверцу… Карим и следом за ним Жарковский сели в машину. Дверка машины захлопнулась, секретарь вскочил в первое отделение машины, к шоферу, шофер сразу дал газ, и автомобиль плавно покатился по прямой асфальтовой аллее, засаженной деревьями. Жарковский включил электричество, яркий свет вспыхнул на потолке кабинки.
Карим, опустив веки, полулежал на мягком диване, упираясь вытянутыми ногами в стальные упоры у передней стенки кабины.
- Читали сводку? В Афганистане убит Надир-шах, и на трон, очевидно, старейшины посадили все-таки его сына Загира… - сказал Жарковский. Что-то будет дальше?
- Да… - пробормотал Карим, но разговора не поддержал…
Говорить ему не хотелось. Он сегодня получил письмо Хамдама и думал о Хамдаме целый день: и на заседании, и за обедом, и даже в ванне. Это письмо как-то непонятно сплеталось с другим случаем, совсем иного порядка… Он вспомнил, что недавно в Москве на одном из заседаний ему пришлось невероятно изворачиваться… Все окончилось благополучно лишь потому, что его выручил Пишо… Он сжал кулаки и, стараясь избавиться от этих неприятных мыслей, стал думать о театре.
Эти мысли невольно сменились другими мыслями - об одной из актрис. Он интересовался ею год тому назад и даже добивался ее близости, но потом отстал… Его отговорили…
Она была танцовщицей.
Карим улыбнулся, вспомнив ее тело, ее красивые сильные ноги, но от этих мыслей его опять отвлек Жарковский.
- Товарищ Иманов, интересно знать ваше мнение? - спросил он вкрадчиво. - Завтра меня просят прочитать информационный доклад о деле Хамдама на партийном активе… Страшно все интересуются. Весь Ташкент! Я даже не ожидал…
- Ну что же… Надо прочитать! - сказал Карим.
Вечером после театра он привез Жарковского к себе на квартиру. Они ужинали вдвоем, и за ужином Карим осмелился намекнуть Жарковскому о том, что пора кончить все это дело.
- Как кончить? - недоумевая, спросил Жарковский и опустил глаза.
Карим увидел, что он прекрасно расшифровал его намек, но не намерен его принимать. В этом он убедился еще больше, когда Жарковский с несвойственной ему горячностью принялся рассказывать о необыкновенном резонансе дела, как бы аргументируя этим, что сейчас все пути к отступлению отрезаны.
- Вот недавно, например, я получил из Самарканда своеобразное письмо, - говорил Жарковский, - от журналиста Гасанова… Абсолютно честный, советский человек. И по тону письма я чувствую, что Гасанов прав.
Несколько навеселе после вина, выпитого за ужином, Жарковский с наглой, развязной улыбкой посмотрел на Карима, потом вытащил из кармана бумажник, достал письмо Гасанова и передал Кариму:
- Полюбопытствуйте. Там про вас пишут. Я его изъял.
Карим медленно, усмехаясь, читал письмо и с той же медлительностью, с тем же спокойствием прихлебывал из бокала вино. Прочитав письмо Гасанова, протянул его Жарковскому, вздохнув и покачав головой.
- Звонок? - сказал он, снова усмехнувшись. - Я делал большее для убийц, которых все окружающие, и я в том числе, принимали за честных людей! - прибавил он с холодной, спокойной брезгливостью. - Жизнь - это жизнь. А люди - это люди.
Затем он равнодушно махнул рукой. Оба они быстро прекратили разговор на эту тему.
Поговорить начистоту Карим все-таки не решился; он еще не до конца верил Жарковскому.
Преувеличенное внимание к делу Хамдама ясно показало ему, что положение Хамдама скверное. «Кто поручится за этого дикаря? - думал он. Просидит еще месяц, два. А дальше? А дальше начнутся разоблачения… При Жарковском это еще не страшно. Но все-таки лучше собаку зарыть».
Так решил он, разговаривая о всяких пустяках с Жарковским и думая о Хамдаме.
Утром он вызвал к себе Фрадкина.
В тот же день Юсупу была отправлена телеграмма в Самарканд. Юсупу поручалось проверить подготовку к весеннему севу по всей Бухаре. Командировка была почетная. Телеграмма была лично подписана Каримом. Прямо из Самарканда Юсуп должен был отправиться в старую Бухару.
Продолжительность этой командировки была рассчитана на два месяца. Карим не хотел присутствия Юсупа в Ташкенте. «Пусть он будет подальше… А там посмотрим!» - думал Карим. В Ташкенте говорили, что у Карима появился новый любимец, и называли Юсупа. Многие ему завидовали. Юсуп был доволен. По телеграфу, спешной почтой Карим снабдил его всеми полномочиями власти, и Юсуп чувствовал себя послом Карима. Он действовал от его имени. Как это было непохоже на Беш-Арык… Но как это было приятно!
47
Долгие дни проходили будто в лихорадке. Письмо исчезло, точно камень, брошенный в пруд… «Неужели изменились времена? Неужели покровитель стал таким сильным, что ничего не боится?.. Я не могу сидеть вечно. О чем он думает?» - размышлял Хамдам.
Хамдам никак не мог понять молчание Карима. Что же делается в этом мире? Неужели джадид спрятал свой нос? Боится людей? Этот хитрец идет, будто лиса, пушистым хвостом заметающая свой след. Необъяснимо это молчание!.. Возможно, что это случай. Возможно и другое. Но Хамдам не таков, чтобы упасть на колени и склонить голову. Они ошиблись…