Кружилиха

Листопад и Нонна идут медленно. Оба устали. Устали оттого, что просидели в накуренной конструкторской до глубокой ночи, и оттого, что за все эти часы ни разу по-настоящему не приблизились друг к другу...

Он что-то говорит. Она отрывается от своих мыслей и вслушивается.

- Только не испугайтесь моего жилья, - говорит он как бы шутя, но голос вздрагивает. - У меня пусто и холодно, похоже на сарай.

- Это же все равно, - говорит она почти шепотом.

Они условились, что она придет к нему. Когда? "Я тогда позвоню", сказала она коротко. У нее такое ощущение, словно она раскачивается на качелях: выше - выше - выше...

- Лодки, - говорит она.

- Лодки? - повторяет он, заглядывая ей в лицо. - Какие лодки?

Она отрицательно качает головой, ей не хочется объяснять. Это в детстве было: качели-лодки, подвешенные на стальных тросах к толстой перекладине. Девушки и ребята становились по двое, держась за тросы, и раскачивались что было силы. Раскачавшись, лодка перелетала через перекладину, описывая полный круг. Кто слабонервный - и не суйся!

- Ты хочешь спать, - говорит он, в первый раз называя ее на ты. - Ты спишь на ходу. - Он обнимает ее бережно и нежно.

Вот и горка, и лесенка, ведущая к веденеевскому дому. Пришли! Она останавливается и поднимает к нему лицо...

- Ноннушка, - говорит он, целуя ее закрытые глаза.

- Еще, - говорит она, не открывая глаз.

И наконец они расстаются. Она отпирает дверь - целая связка хитроумных ключей, бесчисленные веденеевские затворы - и входит в дом. Он идет обратно, из старого поселка в новый, по необъятно широкой пустынной улице, обставленной высокими домами.

Куда же он сворачивает, разве не домой лежит его путь? Слишком поздно, чтобы идти в гости. Только всполошишь хозяев, вызовешь недоумение, неудовольствие, насмешку... Но он идет уверенно. Его ведет радостный подъем - он убежден, что все, что он сейчас сделает, будет хорошо! На мгновение он задерживается, чтобы разглядеть номер дома: белая эмалевая дощечка ясно и доверчиво освещена электрической лампочкой. Листопад входит в полутемный подъезд, поднимается на пятый этаж: вот та дверь. Нажимает кнопку звонка: звонок не действует. Листопад стучит.

- Кто там? - спросил Уздечкин.

Он только что собирался ложиться. По-прежнему по утрам ему трудно было работать, а к вечеру силы приливали, он словно оживал и с удовольствием засиживался над делами до глубокой ночи. Закончив работу, он приготовился уже раздеваться, как вдруг постучали. Он прислушался - не померещилось ли? Нет, постучали вторично. Кто так поздно?.. Он вышел в коридор и негромко спросил через дверь:

- Кто там?

- Федор Иваныч, - ответил голос Листопада, - это я, отворите.

Несколько секунд Уздечкин держал руку на замке и не знал: отворять или нет. Отворил. Еще какое-то время они стояли, один в передней, другой на площадке; потом Листопад усмехнулся и вошел, слегка отстранив Уздечкина.

- Не спите? Это хорошо, что не спите. Можно к вам? - Он прямо пошел на свет в столовую, скинул пальто, бросил на стул у двери... Уздечкин двигался за ним, не сводя с него глаз. Листопад сел к столу:

- Присяду, можно?

Уздечкин не отвечал. Глаза его спрашивали неистово: ну, что еще придумал?

На столе под лампой лежала папка с бумагами. Листопад открыл ее, прочитал бумажку, другую: заявления от рабочих; ссуды просят, ордера...

- Утопаете?

Уздечкин сказал с трудом:

- После войны у всех в быту обнаружились прорехи.

- И вы из своего завкомовского бюджета предполагаете все прорехи перештопать?

Глаза Уздечкина потухли. "Сейчас, - подумал он, - я возьму папку у него из рук и скажу: давайте завтра на заводе; я спать хочу..." - но Листопад сам отодвинул бумаги и спросил:

- Чаю дадите? Плохо встречаете гостей - даже чаю не предложите. Я бы выпил, откровенно говоря.

- Чаю предложить могу, - сказал Уздечкин, - только сладкого, кажется, ничего нет.

- Знаете, что я вам скажу? - сказал Листопад. - Жить надо так, чтоб было сладкое. Обязательно.

- Обязательно? - переспросил Уздечкин.

- Обязательно.

Оттого, что было уже очень поздно и все кругом спали, голоса у обоих были негромки и слова ронялись замедленно, по-ночному.

- Так-таки обязательно! - повторил Уздечкин с кривой улыбкой.

- Все-таки чаю дайте, - сказал Листопад. - Несладкого дайте, только горячего.

Ему нужно было хоть на минуту остаться одному: не получалось разговора с Уздечкиным! Трудно человеку одолеть собственный характер; пожалуй, это самое трудное, что есть на свете.

И Уздечкину хотелось остаться одному, чтобы привести мысли в порядок. Он нарочно долго возился в кухне, подогревая чайник. "Что это значит, думал он, - зачем он явился среди ночи и зачем я буду поить его чаем, дурак я, и больше ничего!" Сердце у него дрожало и болело. Он налил стакан чая и пошел в столовую.

Листопад стоял на пороге детской и смотрел на спящих девочек. Они были укрыты стегаными одеяльцами до ушей; только две светлые макушки видел Листопад в слабом свете, падавшем из столовой, да слышал сладкое, безмятежное детское дыханье... Он обернулся на шаги Уздечкина, взгляд у него был растерянный и мягкий.

- Вот, - сказал Уздечкин отрывисто. - Согрел, пейте.

Листопад вернулся к столу, но не стал пить. Облокотился и, нахмурясь, глядел на Уздечкина с недоумением. И вдруг сказал тихо:

- Что это у нас с тобой происходит, а? Ты не можешь объяснить?..

- Все понятно, - сказал Уздечкин, - что тут объяснять! Ты имеешь счет на меня, я на тебя. Я тебе моего счета еще не предъявлял.

- И я тебе тоже!

- Нет, ты предъявлял. У тебя выдержки нет, чтобы держать в секрете. Я все знаю, что ты обо мне думаешь. Ты думаешь, я мало даю... партии, народу... Ты думаешь, что ты много даешь, а я мало; и ты на меня смотришь как на муравья... Не спорь, я знаю.

Листопад не спорил, он молчал. Уздечкин перевел дыханье.

- Отсюда все и вытекает. Какие у тебя основания думать, что я мало даю? Потому что работаю тихо, без звона? Мне звона не надо!

- А что тебе надо?

- Много надо; только не звона.

- Так ты считаешь, что много даешь партии? Что же ты даешь?

- Все! - отвечал Уздечкин. - Все, абсолютно все, что имею. Последнее понадобится отдать - отдам последнее. А ты сколько даешь? Три четверти? Половину?