Кружилиха

- Глупая ты у меня, - сказал Лукашин, сбившись со счета. - Что мне с тобой делать, что ты такая глупая?

За поздней беседой засиделись два старика - Веденеев и Мартьянов.

Мартьянов пьян. Большое мясистое лицо его налилось кровью. Печь уже остыла - пока нет больших морозов, Мариамна топит экономно, - но Мартьянову жарко. Он расстегнул рубаху на широкой груди.

- Вот так я жил, - говорит он, тяжело отдуваясь, - вот такая была моя, Никита, блудная и черная жизнь...

Склонив аккуратно остриженную седую голову, сощурясь, Веденеев задумчиво водит по столу тоненькую рюмку...

- Только что крови не лил, - к этому не причастен, нет, - а почему? Совести боялся?

- Нет, - тихо говорит Веденеев, - не совести.

- Кодекса боялся, ну да. Формально - руки чистые. А фактически сколько грехов на мне?..

- Можешь не считать, - говорит Веденеев так же тихо. - Мы сочли без тебя.

- Ты мне одно скажи, - говорит Мартьянов, подперев обеими руками большую лохматую голову и приблизив ее над столом к Веденееву, - отробил я свою черноту перед людьми или нет?

Веденеев молчит.

- Отробил или не отробил? - страстно повторяет Мартьянов. - Скажи!

- Ты-то сам как понимаешь? - спрашивает Веденеев. - Сам ты как чувствуешь?

- Не знаю! - с задышкой говорит Мартьянов и широко разводит руками. Не знаю!

- Все прощается за труд, - сухо говорит Веденеев. - Сужу человека смотря по тому, какую долю труда он внес.

- Ну! Ну! - говорит Мартьянов с ожесточением и надеждой. - Слыхал я это от тебя. Ты про меня, про меня скажи: отробил я?..

Веденеев встает, закладывает руки в карманы и ходит по комнате, размышляя. Подходит к печке, трогает ладонью остывшие кафели... И оттуда, от печки, доносится слово, которого ждет Мартьянов:

- Отробил...

И над маленьким южным городом тоже ночь.

Большое окно открыто в сад, в саду сухо, с жестяным постукиваньем шелестят листья какого-то растения.

Вот так в ветреную погоду постукивают на кладбищенских крестах жестяные венки...

Запихали в могилу и радуются. Сами живут, а он лежи и умирай.

- Маргарита! Будь добра, Маргарита, закрой окно.

Маргарита Валерьяновна входит из соседней комнаты и торопливо закрывает окно.

- Как ты хлопаешь. Неужели нельзя не хлопать... И спрашивается: для чего держать окна настежь, когда такая сырость?

- Но ведь доктор сказал, что, пока тепло...

- Какое же тепло. Сырость, ужасная сырость. Неужели ты не замечаешь, что одеяло к утру совершенно отсыревает?

- Извини, я не...

- Ты многого не замечаешь, Маргарита, когда речь идет обо мне. Нельзя так слепо выполнять предписания доктора, как ты выполняешь. Надо жить своим умом. Эти курортные врачи вообще ничего не понимают.

- Я каждый день вспоминаю Ивана Антоныча, - со слезами на глазах говорит Маргарита Валерьяновна.

- Это очень мило, что ты вспоминаешь его каждый день, но, к сожалению, это ни в какой степени не может мне помочь.

Владимир Ипполитович садится в постели и принимается, кряхтя, перекладывать подушки.

- Нет, я сам. Оставь, пожалуйста. Никому до меня нет дела. Не могу допроситься, чтобы клали подушки так, как мне удобно.

Действительно: нет рядом души, которая бы посочувствовала. Некому даже подушки переложить...

Маргарита делает вид, что вот-вот свалится с ног. Чего ей валиться с ног? Ей еще и шестидесяти нету. А молодая, здоровенная Оксана храпит так, что в спальне слышно. Отвратительно тонкие стены у этих маленьких домишек. Лежать всю ночь и слушать храп - тоже удовольствие...

В открытую дверь виден пустой чемодан, стоящий на полу, и женские тряпки, разбросанные по стульям.

- Еще не уложилась?

- Нет еще.

- Подумаешь, сложные сборы, - едешь на неделю.

- Представь, я как-то не могу сообразить, что надо взять с собой. Здесь тепло, и Оксана мне выгладила летние платья, я стала укладывать и вдруг думаю себе: ведь там морозы!

- Ну конечно, морозы. Ты - как младенец, Маргарита. Надо взять шубу, и валенки, и все теплое.

- Да, валенки, - говорит она, - надо вынуть из нафталина... - и она уходит, и он знает, что она рада предлогу уйти.

Все рады уйти.

Листопад за все время прислал одно письмо. Еще одно пришло от группы конструкторов - какое-то вялое, принужденное... Людей сближает совместная работа, остальное - сентиментальное вранье. Отработал человек - его спихивают к черту на кулички. На покой. И радуются...

Кажется, он поторопился с этим домиком.

Ему здесь гораздо хуже. Просто несравненно хуже. Болваны доктора не понимают.

Инерция работы держала его на ногах. И еще десять лет продержала бы. Нет, дернула нелегкая бросить все, изменить привычному ритму жизни. И сразу начал распадаться весь механизм.

Вот и окно закрыто, а одеяло все-таки сырое.

На севере топят большие печи. Топят дровами. Тепло.

Вот он, покой: никто ничего от тебя не ждет, никто не придет, можешь совсем не вставать с постели. Постукивают в саду жестяные мертвые листья...

Маргарита рвется скорее привезти мебель, чтобы устроить здесь по-городскому. Маргарита хитра, но глупа, все хитрости ее как на ладони. Вовсе не мебель ей нужна. Она хочет на неделю-две вырваться из этой могилы...

Что же, по человечеству ее можно понять. Хотя это возмутительно, что и она бежит от него.

Соскучилась по своим председателям и заместителям председателей.

Надо ей сказать, чтобы спала в его бывшем кабинете, - там теплее всего. Там печь очень хорошая... Два чертежных стола так и стоят там у окна. Кто-то будет жить в том кабинете? Унесут чертежные столы, поставят дамский туалет или детские кровати...

Ломит поясницу, ноют ноги, голова тяжелая, сна нет. Вот вам и знаменитые целебные грязи!

Не те времена! Никто не протянет над тобой руки и не скажет: "Встань и иди!" Сам вставай, сам иди. Сам воскрешайся из мертвых.

Маргарита может спорить сколько угодно, а одеяло сырое.

- Маргарита! Маргарита! Достань и мои валенки из нафталина. Мы едем вместе.

Этому нельзя перестать удивляться. Кто ты был для меня? Никто. А сейчас ты мне ближе всех на свете. Был безразличен мне, а сейчас для меня самое интересное - то, что ты говоришь, то, что я хочу сказать тебе, то, что я о тебе думаю, то, что думаешь ты. Ты умнее всех, ты прекраснее всех; если бы я хоть секунду думала иначе, разве я потянулась бы так к тебе, разве бы я так гордилась тем, что имею право прислониться к тебе? Как это другие не видят, что ты лучше всех? Как я сама этого раньше не видела? И почему теперь увидела? Откуда взялось прозрение? Не потому же, что я искала любви? Я не искала любви! Если бы искала, нашла бы давно, она под ногами у меня лежала, я и не нагнулась поднять... Нет, я искала любви, не нужно быть нечестной. Но почему именно ты? За какие такие твои заслуги? Чего ради я ряжу тебя во все это великолепие? Ничего не понятно, от непонимания кружится голова...