Кружилиха

- Ну что ж, Таня, - сказала она недели через две, - надо устраиваться нормально.

Она съездила в город, продала свои золотые часы и купила два кресла, диван и кровать.

- Мы разве не вернемся в Ленинград? - спросила Таня.

- Мне не хочется, - сказала Анна Ивановна. - А тебе плохо здесь?

- Нет, - сказала задумчиво Таня, - не плохо.

- Мне тоже, - сказала Анна Ивановна.

Они вдруг обнялись и горько заплакали, и плакали долго.

Может быть, Анна Ивановна и решилась бы вернуться на пепелище своего былого счастья, если бы это требовалось для Таниной балетной карьеры. Но Таня за этот год так пошла в рост, что было ясно - для балета она потеряна. "Ну, куда такую версту коломенскую на сцену!" - думала Анна Ивановна и без колебаний устраивалась в новой жизни.

Наспех купленные, временные, некрасивые вещи были удалены и вскоре заменены дорогими, красивыми: Анна Ивановна любила жить хорошо. Чтобы заработать побольше, она бралась перепечатывать рукописи, дипломные работы, бухгалтерские отчеты. Зарабатывала стенографией, уроками.

Она очень уставала. Ночью по большей части спала крепко, и Таня должна была ее будить, чтобы она не опоздала на работу. Но иногда приходили приступы бессонницы. Тогда она лежала и смотрела в окно, которое было против ее изголовья. Легче на душе, когда окно черное, подернутое серебром мороза. Совсем сносно, если по стеклу стучит дождь. Когда на дворе непогода, Анне Ивановне приятно, что она и ее ребенок, ее ненаглядная верста коломенская, находятся под прочной кровлей, что им тепло, что люди к ним относятся с приязнью... И мучительны летние белые ночи! В белую ночь хочется выйти из дома и идти, идти... неведомо куда. В пустынные улицы, под томящее небо, к тому, что было и чего никогда не будет больше...

Днем она была спокойна и приветлива. Они очень похожи были с Таней: обе круглолицые, белые и румяные, с черными глазами и темными усиками. Только Анна Ивановна была полная и седая, а Таня худенькая, с длинными черными косами.

Рядом с Марийкой жил директорский шофер Мирзоев.

Он был красавец. От его улыбки, сладкой, нежной и белозубой, кружились женские головы. До войны он работал в совхозе комбайнером. Он считал, что его работа самая лучшая и почетная, и все его любили и хвалили. В армии он стал шофером; тоже очень хорошая работа! За храбрость его полюбил командир батальона, взял к себе. Ах, комбат, дорогой комбат, вечная память!.. На одном отчаянном перегоне их машина попала под огонь. Комбат был убит, а Мирзоев попал в госпиталь, а потом на завод. В госпитале ему пришлось удалить почку. Он беззаботно подшучивал над своим увечьем.

- Я нахожу, - говорил он, - что две почки - роскошь, я великолепно обхожусь с одной...

Но он берегся - соблюдал диету и не пил, а только делал вид в компании, что пьет.

Он мог быть отчаянно храбрым и мог быть очень осторожным - когда случалось, например, возить беременную жену директора. Машина слушалась его беспрекословно. Он широко эксплуатировал ее и жил припеваючи.

Лукашин присматривался к нему: он не мог понять, почему Марийка выбрала его, Лукашина, когда в одной квартире с нею живет такой красавец и франт. "Неужели, - думал он, - я ей показался лучше?.."

Медовый месяц Лукашина протекал счастливо. Лукашин не мог налюбоваться на Марийку. Ему доставляло большое удовольствие исполнять все ее прихоти.

- Чего бы я, Сема, съела, - говорила Марийка томно, - съела бы я, Сема, пирога с мясом, с яичками, такой высокий и корочка румяная, а ты бы съел?

И Лукашин шел на рынок и покупал белую муку, мясо, яички, и Марийка пекла пирог с румяной корочкой, а Лукашин смотрел на Марийку с сознанием своего могущества и богатства и говорил:

- Ешь еще.

- У Нонны Сергеевны туфельки есть, - рассказывала Марийка. - Аккурат перед войной сшила на заказ. Каблук вот такой, носочки вот такие, а шнуровочка на боку, и на завязках кисточки, с ума сойти.

И Лукашин шел и покупал для Марийки туфли - еще лучше, чем у Нонны Сергеевны, самые шикарные и самые дорогие, вот с таким каблуком и с кисточками.

Марийка всю жизнь рассчитывала зарплату от получки до получки. У отца жила - даже собственные деньги нельзя было истратить без спроса: "Папа, я в кино схожу; два пятьдесят стоит билет..." Первый муж пропивал ее вещи, которые она покупала на свой заработок. Второй - бог с ним! - вспоминать стыдно... Почем она знала, когда полюбила его, что он негодяй и обманщик, что у него в Калуге уже есть жена и что эта жена к нему приедет и ославит ее, Марийку, на весь завод... Три месяца прожила с человеком и ничего не видела, кроме убытков и неприятностей... А Сема швыряет на нее деньги не считая, только бы сделать ей приятное. У Марийки голова закружилась от такого раздолья. Она не спрашивала Лукашина, сколько у него денег: тратит свободно - значит, есть что тратить.

Они любили строить планы дальнейшего процветания.

- Этот дом я продам, - говорил Лукашин, неторопливо дымя своей трубкой, - а другой хорошо бы купить, хоть маленький. Все-таки это приятно - своя крыша над головой.

Марийка не соглашалась:

- Семочка, с ним хлопот не оберешься, со своим домом. Крышу крась, ремонтируй, забор починяй... Полжизни в него надо вложить, вот как папа и мама вложили.

- Зато можно завести кур, огород при доме. Козу купить: козье молоко самое полезное.

- А я бы, - энергично говорила Марийка, - все вложила в золотой заем. Все, все. И государству помощь, и можно выиграть двадцать пять тысяч.

Никита Трофимыч был очень недоволен дочерью и зятем. Мысленно он подсчитывал их расходы: чудовищно! За какую-то усовершенствованную электрическую кастрюлю Марийка заплатила триста пятьдесят рублей. Триста пятьдесят рублей за кастрюлю?!!

Положить бы все на книжку и тратить осторожно, на самое необходимое. В один прекрасный день спохватятся - нет ни гроша. Так всегда бывает.

Подробно о своих тратах Лукашин и Марийка не сообщали. Никита Трофимыч мог вести им только приблизительный учет; не тем была занята голова, не держались в памяти все эти кофточки, мясорубки, абажуры...

- Надо купить кровать, - сказала однажды Марийка при отце. - Моя плохая.

Никита Трофимыч вышел из себя: