В тяжкую пору

Захваченный в плен ефрейтор из 297-й дивизии, маленький, короткорукий, щуривший зеленые глазки (очки где-то потерял), убедившись, что его не собираются приканчивать, разговорился:

— Фюрер ошибся. Надо было нападать на Англию… С Россией очень трудно справиться. Конечно, армия выполнит свой долг. Но будет ли от этого польза отечеству?..

Гитлеровская пропаганда сумела вбить в солдатские головы несколько догматов. Один из самых стойких: в русском плену немца ждут пытки, Сибирь, смерть.

— О, если бы мы знали, что плен — это не мучительная гибель…

— Тогда что?

— Многое выглядело бы иначе… — уклончиво ответил ефрейтор.

Спустя неделю он согласился обратиться по радио к немецким солдатам. В течение пяти минут, пока усиленный громкоговорителем голос ефрейтора звучал над окопами, немцы молчали.

— Может быть, не слышат? — спросил я у инструктора по работе среди войск противника.

— Отлично слышат. Сейчас начнут отвечать. И действительно, как только ефрейтор замолчал и мы запустили по радио пластинку с «Лунной сонатой», стала рваться немецкие мины, ударили пулеметы.

— Обычная картина последнего времени, — сказал инструктор. — Слушают терпеливо, а потом такое устраивают, только держись…

На Северном Донце мы настойчиво занимались пропагандой среди немецких солдат. По ночам работали радиоустановки. У микрофонов выступали инструкторы политотдела, перебежчики, пленные. Отправляясь во вражеский тыл, разведчики брали с собой кипы листовок…

За годы армейской службы я привык: войдешь в работу, сдружишься с людьми и вдруг — получай предписание на новое место.

Так случилось и в этот раз. Закрывая совещание во фронте;;

Никита Сергеевич сказал:|

— Товарищ Попель пусть останется.

Разговор недолгий — меня посылают членом Военного совета в соседнюю армию, которой командует генерал Гордов.

На сборы мало времени. Завтра надо выезжать. Вернувшись, я узнал, что Цыганов в бане. Это надолго. Баня — страсть Виктора Викторовича. Он забирается наверх и там, окутанный паром, нещадно хлещет себя веником.

После бани — самовар. Самовар — вторая страсть Виктора Викторовича. Сверкающий двухведерный самовар повсюду возят за командующим и разводят на каждой стоянке.

Как-то вскоре после Полтавы мы пили чай у самой дороги. Прорвались немецкие танки. Из лесу в панике выбежали бойцы без винтовок и в нерешительности остановились перед самоваром командующего.

— Ну, кто чаю хочет? — дружелюбно опросил Цыганов. На всех хватит.

Бойцы вежливо отказались и повернули назад.

…Наш прощальный разговор с Цыгановым тоже происходил за чаем. По красному, распаренному лицу Виктора Викторовича катились капли пота.

Таким и остался в моей памяти этот своеобразный человек, умный полководец и добрый товарищ. Виктор Викторович умер от тяжелого недуга прежде, чем наши войска ворвались в Берлин.

Через двое суток, часов в двенадцать ночи, я сидел за столом с другим командармом — генералом Горловым.

— Завтра хотите в дивизии? — рассматривая меня, спрашивает Гордов. — К чему так спешить? Впрочем, дело хозяйское.

Я тоже рассматриваю Гордова. Острый нос, острый подбородок, узкие губы, маленькие кустики бровей над глазами, коротко острижены под бобрик черные с проседью волосы.

Держится ровно, но отдаленно.

— Завтра собрали бы Военный совет, уточнили обязанности каждого.

— Обязанности каждого определены. Стоит ли на это время терять?..

— Как знаете, товарищ член Военного совета. Я опять чувствую на себе внимательный, ощупывающий взгляд командующего.

— Может быть, поужинаем? Соглашаюсь.

— Вот и отлично. Пригласим члена Военного совета Сердюка, начальника штаба…

— И начальника политотдела, — подсказываю я. Гордов хмурится.

— У нас это не заведено…

Начальника политотдела бригадного комиссара Михальчука я разыскал только после ужина. Как и подозревал, командующий не жалует политотдел. Отношения натянутые, порой неприязненные.

Но больше всего меня встревожило то, что Михальчук рассказал о жизни войск: перебои со снабжением, холодные землянки, вши, болезни…

Этой ночью я плохо спал. Заснул лишь под утро. Разбудил громкий голос за окном. Прислушался — женщина. Вслушался внимательнее — ругань.

Встал, помылся. А ругань за окном не стихала. Изредка, неуверенно пробивались мужские голоса, но их быстро перекрывал женский.

Я попросил Балыкова узнать, в чем дело. Тот вернулся вместе с женщиной в военной форме с петлицами капитана.

Женщина приложила руку к кубанке и лихо представилась:

— Начальник узла связи капитан Невзорова. Я не верил ушам и глазам своим. Неужели эта молодая женщина с раскрасневшимися на морозе щеками, блестящими глазами, локоном, кокегливо выбивающимся из-под кубанки, ругалась так, как сумел бы не каждый одесский биндюжник?

Я показал капитану на стул.

— Это вы?..

— Так точно, товарищ бригадный комиссар, я. Разве с ними, с мужиками, иначе можно? Чуть что, на голову садятся. Думают, раз женщина начальник, чего церемониться. А шибанешь хорошенько — и порядок.

— До войны тоже шибали?

— За кого вы меня принимаете?

— А после войны как будете?

— Война все спишет.

— Ой ли? Боюсь, не все. Да что там о послевоенном времени говорить. Вы сейчас со своими словечками лишь наполовину женщина…

Это пришлось по больному месту. Капитан потеряла бойкость.

— С меня спрашивают за связь. А как я ее обеспечиваю с руганью или без нее — никого не касается. На эту тему мне проповеди читать не стоит, а о моей женственности беспокоиться — тем более.

Она встала.

— Разрешите быть свободной?

— Идите, но помните: это никого бы не касалось лишь в том случае, если бы вы ругались про себя…

От ночных разговоров, от бессонницы, от красавицы с бойким языком на душе было скверно.

Я дождался Сердюка, начальников служб, которые должны были ехать со мной, и двинулся на передовую.

Ранний снег перемел дороги, высокими шапками накрыл застрявшие еще в осеннюю распутицу автомашины, повозки, брошенные орудия. Нам приходилось вылезать из легковых и расчищать дорогу. От штаба армии до переднего края около ста километров. К обеду проделали полпути — добрались только до Корочи. Секретарь райкома партии Домна Петровна Еременко жаловалась, что немцы ночами ловят в соседних деревнях кур. Сплошного фронта не было.

К вечеру добрались наконец до передовых позиций. Михальчук не преувеличивал, когда говорил о плохих землянках, вшах, болезнях. В низкой, холодной норе пожилые солдаты военного времени ужинали, зажав котелки между колен.

Я задал традиционный вопрос:

— Как питание?

Солдат протянул мятый, закопченный котелок.

— На собаку плеснешь, с нее шкура слезет. Я отхлебнул пару ложек и передал замкомдиву по тылу.

Боец ошибся. От слабо присоленной воды шкура с собаки никогда не слезет.

Но виноват в этом был не замкомдив. Станции снабжения находились в Острогожске и Коротояке, более чем в ста километрах от передовой. Дороги заметены, машин почти нет, лошадей мало…

Ночью я вернулся в Корочу, разыскал квартиру Домны Петровны.

— Поможете?

— Все, что в силах, сделаем.

— Дорогу надо расчистить.

— Что еще?

— Теплые вещи собрать.

— Боже мой, так ведь бабы последнее с себя отдадут.

— Ну, и соломы подбросить для матов… Домна Петровна только успевала писать, изредка посматривая на меня.

— Давай, комиссар, не стесняйся. Я не стеснялся.

— Халаты бы из белого материала пошить разведчикам… Железные печки поделать…

Через несколько дней были созданы гуже-транспортные батальоны. В каждый направили боевого командира и крепкого комиссара. День и ночь тянутся обозы. Крестьяне в тулупах перебирают вожжи, покрикивают на лошадей.

По дорогам идет не только материальное снабжение. Приезжает со щедрыми подарками делегация из Башкирии. И до нашей армии добираются, наконец, фронтовые бригады артистов.