Кубок Нерона

Она замолчала, серьезно глядя на меня.

— Если это не обычные воры, то кто же?

— Я не знаю, Юхан. Именно это меня и тревожит. У меня здесь нет ничего такого, что могло бы привлечь наемных специалистов. Так что, наверное, ты прав: их спугнули.

Возможно, подумал я. Объяснение довольно убедительное. Но меня оно не убедило совершенно. Ведь Аетрид отперла три замка — да каких! уж кажется, сложнее не найдешь! — повреждений на двери не видно, следов взлома нет. Квартиру вскрыл профессионал, фальшивыми ключами и отмычками, а никакой не отчаянный наркоман, взломавший дверь, чтобы цопнуть что–нибудь на продажу. Но все–таки почему ничего не взяли? Гравюры Пикассо, висевшие в гостиной, не настолько велики, чтоб нельзя было сунуть их под мышку, а судя по беспорядку, воры обыскивали квартиру без спешки. Они не ушли, пока не выполнили свою задачу, какова бы она ни была. Впрочем, это не мое дело, Аетрид сама знает, как ей поступить. И Нью–Йорк она знает лучше, чем.я. Раз она считает, что домовладелец и его люди справятся с грабителями успешней, нежели полиция, наверно, так оно и есть.

— У меня предложение,— сказал я,— идея.

— Интересно, какая же? — улыбнулась она.

— Давай сходим на блошиный рынок.

— А разве в Нью–Йорке есть такой?

— Есть, в районе Шестой авеню и Двадцать Седьмой улицы. Это большая автостоянка, по воскресеньям на ней устраивают барахолку, то бишь блошиный рынок. Чего там только нет! Я оттуда без добычи не ухожу, когда бываю в Нью–Йорке, нечасто, конечно, но все–таки. Иной раз там даже интереснее, чем в Париже. А самое забавное — почти всегда отыщешь что–нибудь шведское.

— Шведское? Откуда же?

— В девятнадцатом веке, когда Швеция была нищей, слаборазвитой страной, очень много шведов выехали в Соединенные Штаты. Треть населения снялась с насиженных мест. Большинство осели в Миннесоте, крестьяне ведь, а тамошняя природа напоминает Швецию, но и в Нью–Йорке тоже много народу осталось. Поэтому тоненький ручеек старинных вещей и просачивается на рынок. Зачастую на этот самый, блошиный.

В дверь позвонили. Аетрид удивленно встрепенулась. Потом встала, потуже затянула пояс кимоно и пошла открывать.

— Доброе утро, мисс Моллер,— послышался в передней высокий, пронзительный женский голос.— Сегодня у моей двери оставили «Нью–Йорк таймс», но ведь это ваша газета, вот я и решила: занесу ее вам, а потом уж пойду в церковь. Громадные нынче газеты, прямо как телефонные книги.— Голос умолк.

Я обернулся. В гостиной стояла пожилая дама в шляпке и твидовом пальто с каракулевым воротничком. Она с любопытством смотрела на меня поверх маленьких круглых очков.

— Это мой хороший друг из Швеции, приехал проведать меня. Дальний родственник,— быстро добавила Астрид и подмигнула мне.— Очень мило с вашей стороны, миссис Эстеррайх, что вы занесли газету. Приятного воскресенья.

— Спасибо, и вам того же, мисс Моллер.—Дама ушла.

— Родственник,— рассмеялся я, когда за нею закрылась дверь.— Родственник из Швеции! Хорошенькое дело!

— Ой! — Астрид слегка покраснела.— Не все ли равно? А эта грымза, между прочим, живет этажом ниже и обожает сплетни. Ее даже звать не надо.

— Да, уж ты ее убедила. Кузен из провинции! Не–ет, она свои выводы сделала.

— Ну и пускай.— Астрид наклонилась и поцеловала меня в губы. От нее пахло кофе и апельсиновым джемом.— Мне совершенно наплевать.

Через полчаса мы стояли у входа на блошиный рынок. Автостоянка превратилась в самый настоящий базар, со множеством лотков и прилавков. Столы, столы, заваленные фарфором, стеклом, книгами, старинными инструментами. Пишущие машинки, ковры, басовые тубы, звериные чучела. Кажется, тут есть буквально все. Я заплатил сторожу у ворот два доллара, и мы вошли.

Всегда приятно прогуляться по блошиному рынку. Медленно и методично я обхожу прилавки, один за другим, по порядку, чтобы ничего не упустить. Сперва оглядываю выставленное как бы с птичьего полета, потом прикидываю, что тут представляет интерес. Беру в руки, смотрю маркировку, подношу к глазам, нюхаю. Чувствую я себя при этом как старый сконский оптовик у стола с закусками на постоялом дворе. Заметив что–нибудь стоящее, я завожу с продавцом разговор. Подхожу к цели издалека, кругами, чтобы в итоге заключить сделку, сторговаться. Это игра, в которой и отдаёшь, и получаешь. Часто мне кажется, что человек за прилавком будет разочарован, если просто заплатишь названную цену, сунешь покупку в пластиковый пакет и исчезнешь. Ведь это еще и особый образ жизни — раскинуть лоток на блошином рынке и торчать там в любую погоду, предлагая свой товар. Конечно, одним этим никто не живет. У многих совсем другие профессии, но они считают, что воскресная торговля — увлекательное развлечение и возможность пообщаться с людьми.

Мы медленно шли между рядами. Кое–кто устроился вполне солидно, за прилавком со стеклянными, запирающимися витринами. Все чинно–благородно. Нередко и вещи чуточку получше. Английское серебро, старинные часы. Довольно много украшений. У других продавцов обычай попроще. Старая дверь на козлах — вот и готов прилавок. Вещи свалены на него кучей, и в этом беспорядке, словно брошенные наугад, встречались весьма любопытные предметы. Островки в Саргассовом море хлама. Еще более свободные предприниматели, пользуясь случаем, расстилали прямо на земле брезент или газеты и без долгих церемоний раскладывали свой товар.

Теснота, давка. Люди несли и волокли громадные ящики, подавали на лотки новый товар или шли с покупкой к дому. И было заметно, что существовал этот рынок одинаково и для продавцов, и для покупателей. Повсюду лоточники переговариваются между собой, пускают по кругу термосы с кофе, а то и украдкой передают из рук в руки бутылочку виски. По–братски делятся пирогами и бутербродами, угощают друг друга сигаретами. Спросишь о цене — и самому неловко, будто семейной встрече помешал.

— Смотри, Юхан. Какая ваза!

Астрид взяла с лотка большую стеклянную вазу в голубых, красных и бесцветных разводах. Действительно красивая штука, в форме раковины. Что–то она мне напоминает. Так и есть, я не ошибся: на донышке стояло клеймо. В одном уголке — «Кокиль», а в другом — «Флюгсфорс, 59».

— Вот видишь,— сказал я.— Утром–то я был прав. Эта красивая вещица сделана на стекольном заводе в Смоланде, на юге Швеции. Отличная находка. Поздравляю.

— Потрясающе! Я должна ее купить.

— Только не выказывай чрезмерного энтузиазма. А то не сумеешь сбить цену.

Но она сумела и вместо семидесяти пяти долларов заплатила сорок.

Потом мы задержались у лотка со старыми куклами, которые привлекли внимание Астрид, но я скоро прошел дальше, заметив лоток, полный чейсовских вещиц. Кофейники, тостеры, подсвечники. Все в характерном для Чейса стиле — сверкающий хром с черными ручками, а на донышке клеймо: вздыбленный конь. Цены были значительно ниже, чем на выставке антиквариата. Я не устоял, купил парочку высоких изящных шейкеров и несколько подсвечников. Пока продавец заворачивал мои приобретения в газету и укладывал в коричневую пластиковую сумку, подошла Астрид.

— Я еще кое–что нашла,— с таинственным видом сообщила она.— Купила изумительную вазочку, вон там.— Она кивнула куда–то назад.

— Дай посмотреть.

Она открыла большую сумку, которая висела у нее на плече, вытащила белый сверточек, развернула его, сняв несколько слоев шуршащей шелковой бумаги, и наконец протянула мне вазочку, точнее кубок. Оригинальная вещица — и по форме, и по исполнению. Сантиметров десять высотой, темно–синяя, с двумя ручками у верхнего края, чтоб можно было держать большим и указательным пальцами. Ножка густо–синего цвета переходит в расширение размером с винный бокал, на боковой стенке по синему полю — две белые конные упряжки. Пара белых скакунов, запряженная в подобие римской колесницы. Возничий сжимает в руках длинные белые вожжи, правит лошадьми. Под каждой ручкой, на самом верху,— маленькие рельефы в виде человеческих лиц. На донышке — этикетка с торговым кодом антиквара, остренькие цифры, выведенные шариковой ручкой.