Страница 22 из 47
— Вон там на Стадсхольмене проходил тракт из Сёдерманланда в Упланд. А здесь встречались озеро Меларен и Балтийское море. Можно ли представить себе более удобное место для торговли? Правда, потом суша поднялась еще больше, крупные суда уже не могли пройти в Меларен, приходилось все перегружать. А замок рос. Но времена менялись, и из оборонительной крепости он стал «увеселительным» дворцом. Амбиции шведских королей увеличивались, а уж коли правишь великой державой, нельзя жить кое–как. Однако лишь после пожара тысяча шестьсот девяносто седьмого года появилась реальная возможность осуществить желаемые перестройки. И взялся за это Тессин[41]. Он решил превратить центр Стокгольма в великолепный барочный ансамбль с дворцом посредине, а на площади Гус–тав–Адольфсторг прямо напротив дворца воздвигнуть большую церковь. Кроме того, он задумал Арсенал, перед которым хотел поставить памятник Карлу Двенадцатому. Арсенал должен был стать хранилищем трофеев и знамен шведских военных походов.
— Откуда ты все это знаешь?
— Меня всегда занимала история. Вот я и читаю кое–что, а кое–что узнаю из радио– и телепередач и так далее. Да, потрясающее сооружение. Между прочим, на северной стороне еще сохранились остатки замка ярла Биргера. Он поднимался отвесно, чуть ли не из воды. Тессин использовал созвучие природы и архитектуры. Высокое, господствующее местоположение и плещущая по обе стороны вода. Он создал памятник эпохе великой шведской державы.
Калле Асплунд был полон радостного воодушевления. А ведь глядя на него, никогда не скажешь, что в круг его ближайших интересов входят Никодемус Тессин Младший и архитекторы времен барокко. Он больше походил на не первой молодости унтер–офицера, вроде тех, что отравляли жизнь мне, новобранцу, на учебных полигонах Королевского упландского полка. Румяное лицо, грубоватые черты, кустистые брови над веселыми серыми глазами, которые порой холодели как ледок морозным зимним утром. Причесанные на прямой пробор редкие светлые волосы, сильные руки, покрытые веснушками и густым светлым пушком. Но обольщаться не стоит. Под его слегка деревенской наружностью прятался необычайно острый ум, и я не раз поражался его эрудиции. Интерес к истории и архитектуре только лишний раз укрепил меня в мнении, что недооценивать Калле Асилунда никак нельзя. Волею обстоятельств и случая я неоднократно становился участником его сложных уголовных расследований, и всякий раз мы добивались конструктивных результа–тов. Уж не потому ли он и пригласил меня пообедать? В благодарность за помощь? Или были еще какие–то причины?
Подали салаку. Плоские филейчики, а между ними петрушка. На гарнир картофельное пюре. И запотевшие от холода рюмки с водкой. Пенистое золотисто–желтое пиво в высоких бокалах. Мне вспомнился анекдот про филе салаки: посетитель в ресторане спросил у официанта, что это такое, а в ответ услышал, что это, мол, две рыбки, лежащие одна на другой. «Тогда не будем им мешать»,— сказал посетитель и взял другое блюдо.
Мы ели, мы разговаривали. Калле еще и еще рассказывал о дворце. Об экономических проблемах, возникших, когда шведы проиграли войну. О том, как Карл XII, сидя в Бендерах, вел переписку по поводу деталей в чертежах Тессина. О Хорлемане, о Рене[42] и других, которые завершили этот труд.
Когда подали закуску, Калле вдруг замолчал. Серьезно посмотрел на меня.
— Неважнецкие у тебя дела,— наконец сказал он.— В общем, хуже некуда.
— Неважнецкие дела? Что ты имеешь в виду?
— Ты еще и толкаешь меня на должностное нарушение,— вздохнул он, доставая трубку. Но на сей раз я даже не обратил на это внимания, хотя в обычных условиях на дух не выношу его трубку. Гнойно–желтый дым валит из черной дырки с опаленными краями. Вонища. Не понимаю, что он в этом находит. Иногда у меня закрадывается подозрение, что это элемент некоего дьявольского метода выуживать правду из подозреваемых в убийстве.
— Нью–йоркская полиция...— вздохнул Калле, с тревогой глядя на меня.— Какого черта ты там натворил?
— Потолкуй со своим коллегой, и он тебе расскажет, что они интересовались всего–навсего тем, при каких обстоятельствах я встретился в Нью–Йорке с некой дамой. Ее потом убили. Кошмарная история. Ну вот, а поскольку я был одним из последних, с кем она виделась перед смертью, они решили выяснить, что мне известно.
— Если б все было так просто. У Георга Свенссона плохо с почками, камни, поэтому дело передали мне. И чтоб ты знал...— Он многозначительно посмотрел на меня.— Я сейчас совершаю серьезнейшее должностное нарушение. Узнай об этом инспектор по юридическим вопросам, полетят все — и министр юстиции, и генеральный директор. Причем моментально. Вот я и пригласил тебя пообедать.
— Чтобы не совершать должностного нарушения?
— Именно. Одно дело то, что я скажу тебе на допросе в своем кабинете. И совсем другое — поболтать в ресторане со старым приятелем. А раз я сам пригласил тебя, о взятке речи быть не может.
Калле захохотал и набил трубку грубым желтым табаком. Из конфискованной контрабанды, что ли? Не верится мне, что такую дрянь продают в магазине.
— Не волнуйся,— успокоил он.— Я закурю, когда мы выйдем на улицу.
— Будто воздух у нас без того мало загрязнен. Но мне казалось, нью–йоркский вопрос исчерпан. Хотя... мнимый полицейский дела не упрощает.
— Именно,— повторил Калле.— Мало того, что в Нью–Йорке ты встречаешься с Астрид Моллер незадолго до ее убийства. Затем лицо, известное своими тесными связями с темными кругами, наносит тебе визит в Стокгольме, расспрашивает о ней, а наутро его тоже находят убитым. Многовато для случайности, как считают наши нью–йоркские коллеги. Но я знаю тебя уже столько лет и совершенно уверен, что ты ни молодых женщин в Нью–Йорке не убиваешь, ни мафиози в шведских гостиницах. Готов поклясться, ты и глушителя–то в глаза не видал.— Он засмеялся.
Я кивнул, но мне было не до смеха.
— Потому я и решил поговорить с тобой наедине, прежде чем мы встретимся официально.
— Допрос?
— Боюсь, что да. Ну, по крайней мере, дача свидетельских показаний, так это называется. Хотя, когда я вчера говорил с Нью–Йорком, у меня сложилось впечатление, что они считают тебя убийцей. Причем в обоих случаях. Судя по всему.
Официант принес селедку. Крупные, красивые, аппетитно поджаренные, рыбы чуть не плавали в густой сливочной подливке. По краю — луковый гарнир, а в серебряном кувшинчике — луковый соус. От круглых картофелин поднимался легкий парок.
— Еще две рюмки водки,— распорядился Калле Асплунд.— Нам не повредит.
Я не стал возражать. Обычно я не пью спиртного за обедом, однако бывают и исключения. А уж если тебя подозревают ни много ни мало в двух убийствах, то две водки более чем оправданны.
— Ты не думай, я им не верю.— Калле энергично взмахнул рукой.— Но они считают, что здесь все ясно как божий день.
— Что хочешь со мной делай — не понимаю! Я расскажу тебе все в точности, как было.— И я снова изложил всю историю. Начиная с моего одинокого мартини в «Уолдорф–Астории» и кончая прибытием в Арланду.
Калле молча слушал, сосредоточенно жуя селедку.
— Это твоя версия,— сказал он немного погодя.— Знаешь, что думают они?
Я покачал головой.
— Есть две версии. Первая: вы с ней были знакомы раньше. В Нью–Йорке ты связался с нею и согласился вывезти из Штатов кой–какие вещи. Но когда сообразил, какова их ценность, убил ее, чтобы завладеть добычей.
— Но...
— Подожди. Вторая версия: все было, как ты говоришь. Вы встретились случайно, и она решила использовать тебя, чтоб переправить кое–что в Швецию, а потом, когда опасность минует, она это заберет. Но ты узнал, что это за посылка, потому и убил ее. А дальше обе версии сходятся: некий мафиозо, не из самых крупных, был направлен в Стокгольм, чтобы отобрать у тебя добычу. Но ты и его убил.
Я положил вилку. Кусок застревал в горле, я не мог ничего проглотить. Убийство или даже два? Он что, рехнулся?
41
Тессин Никодемус Младший (1654—1728) — шведский архитектор, представитель так называемого римского барокко.
42
Хорлеман Карл (1700—1753), Рен Жан–Эрик (1717—1793) — шведские архитекторы.