Межледниковье

Перед сном в пологе Ленька рассказал нам историю о том, как на Колыме чифир спас ему жизнь.

Отмотав срок, уже "вольняшкой" Ленька шоферил при лагерной обслуге. Одежда у него была еще лагерная, только без номеров. Однажды осенью он разговорился со встречным шофером: мол, чифирнуть бы, да нету. А шофер ему говорит, что в том вон распадке, в километре примерно от дороги, он видел сегодня кострище, а возле — котелок с недопитым "вторяком". Чей котелок — неизвестно. Ленька оставил машину у распадка и пошел за чифиром по берегу ключа. Видит — костер, а у костра двое вохровцев с карабинами, а рядом котелок с чифиром парит из-под тряпки. "Вот и сам пришел, — говорят, — набегался?" Ленька им: "Да что вы, ребята, я — вольняшка, машина моя стоит на дороге, километр отсюда, я за чифиром шел". — "Рассказывай", — смеются. "А что нам с ним чикаться, волочь его живым, — один другому говорит, — шлепнем его тут, и все дела". А глаза у самого мертвые, и человека ему убить, как два пальца обоссать. А в лагерь для отчета — кисти рук приволочь, как практиковалось. И чувствует Ленька, что сейчас его шлепнут. А еще чифирный запах чует, аж голова кружится. "Дайте, — говорит, — хоть хлебнуть напоследок, из-за него ведь пропадаю!" Тот вохровец, который шлепнуть предлагал, усмехнулся, поднял котелок, отхлебнул, передал Леньке. Тот отхлебнул, передал второму. Еще по кругу пошли. Второй и говорит: "Сходить, в самом деле, глянуть, может, не врет про машину?" Пошел. Оставшийся у костра сидит — ствол на Леньку. Молчат. Тут Ленька видит: на косу ручья медведь вышел. "Стреляй!" — кричит он вохровцу. Тот увидал медведя: бах! — мимо, снова бах — мимо! Медведь — в заросли, а снизу распадка второй вохровец бежит. "Шлепнул, что ли, его? — кричит издали. — А машина его, в натуре, там стоит".

— Потом я возил того вохровца, что по медведю стрелял, знал он меня уже. "Слышь, — говорит Хромой, — а ведь мы бы тебя тогда как пить дать кокнули, кабы не чифир!" — закончил рассказ Ленька Обрезкин.

Наутро двинулись чуть свет и к вечеру наверстали потерянное вчера. Третий маршрутный день мы закончили, спустившись в долину Деса, и — удивительнее всего — вышли прямо на Юрку, домывавшего свои последние шлихи.

— Больше один я не ходок! — первое, что заявил Юрка. — Тут точно медведи есть или еще кто покрупнее, от которых треск идет по кустам.

— Слоны, — подсказал Рюмзак.

— Слоны — хрен с ними, а на медведя у меня всего один жакан в Олеговых патро­нах, остальные-то дробь.

Двинулись на лабаз, предвкушая двухдневный отдых, купание с мылом, изобиль­ное питание. Снова припоминали припасенное там: восемь банок тушенки, шесть ба­нок сгущенки, две банки персикового компота, а крупы там, а муки — от пуза!..

Я оглядывал свой бодро гомонящий отряд: обросшие лица, одежда в пестрых заплатах из мешочков для образцов, горбы рюкзаков, оружие... "У героев Джека Лондона Подбородки были круты. У героев Джека Лондона были сложные маршруты. Бородатые, плечистые, Гнали к северу упряжки, Жили так, чтоб в драках выстоять И в невзгодах самых тяжких..." — сочинялось мне тогда.

А вот и знакомый плес с песчаной косой, где мы купались полтора месяца назад, а метрах в пятидесяти отсюда — лабаз.

Все подходы к лабазу были истоптаны старыми медвежьими следами. Кучи медве­жьего дерьма (от каких щедрот можно наворотить столько?) тоже были старыми. Когда мы подошли к лабазу, стал ясен источник медвежьей продуктивности. Лабаза больше не было. Стволы, прижимавшие когда-то брезентовую горбину лабаза, были откину­ты в стороны, настил раскидан по бревнышку. Сам брезент был располосован на ленточки. Мука и крупа пожиралась прямо через мешки, втоптанные теперь в землю, изгрызенные и изжеванные. Все банки сгущенки и тушенки валялись пустыми, вскры­тыми и искореженными. Их, зажав в лапе, медведь (или медведи) шмякал о дерево с такой силой, что отскакивало днище. Килограммовые металлические банки с вожде­ленным персиковым компотом были пробиты когтями, точно шрапнелью. Я поддал ногой одну банку (Юркина премия), и она отлетела, тарахтя персиковыми косточка­ми, как детская погремушка. Сожран был весь сахар, весь чай, изжеван был мешок с пачками махорки, даже на куске мыла остались следы зубов. Словом, наш самый жир­ный лабаз был разграблен, уничтожен и обосран.

Ленька кинулся подбирать разбросанные, втоптанные в землю патроны с позеле­невшей латунью, загнал жакан в патронник. Порыв был понятен: грабиловку медведь мог компенсировать лишь собственной тушей. Вот только где его искать? Может, он сейчас в десяти верстах отсюда жрет ягоды или орехи стланникового кедрача, жмуря свои мародерские глазки, вспоминая нашу сгущенку.

До самой темноты мы по крохам собирали оставшееся: вытряхивали в общую кучу из изжеванных мешков, соскребали остатки муки, сахара, махорки, чая... Медвежьих объедков, считая расколотые Рюмзаком персиковые косточки, могло хватить на че­тыре, максимум на пятъ маршрутных дней. На подножный корм надеяться было не­чего. Вечером у костра решили так: Рюмзака, предварительно накормив и вручив ему ружье, отправить по знакомой тропе в Березитов (километров тридцать). Самим зав­тра уходить в маршрут и работать до последней щепотки продуктов, затем выходить на Дес и, если к тому времени уведомленные Рюмзаком каюры не подбросят продук­тов, тоже выходить на Березитов.

Мне вспомнилось из сочиненного днем стихотворения о героях Джека Лондона: "На пути их в стужи лютые Не встречалось древесины. У костров они, разутые, По­едали мокасины..." Я покосился на свои башмаки с обмотками, и меня передернуло. Лучше уж древесину глодать...

На наше счастье, утром, когда мы сворачивали лагерь, загремели оленьи ботала и появился каюр Семен с пятью оленями. Он шел забирать пробы, вынесенные отрядами на опустевшие лабазы. Семен мигом оценил произошедшее:

— Однако миска тут побывал? Весь лабаз скусал? — заулыбался он, с интересом разглядывая продырявленную когтями компотную банку.

— Миска, миска и два тазика, — отвечали мы ему. — Скусал, скусал, не сомневай­ся. Интересно, какая это падла говорила, что медведей тут, однако, нет? Кто присове­товал лабаз на земле ставить?

— Однако осипся, есть тут миски, — улыбаясь, признал свою вину Семен.

Забрав у каюра почти все его продукты, мы отправили караван обратно с запиской хозяйственнику Паше: случилось то-то, пришли продуктов. И ушли в маршрут.

Самой поганой местной десовской особенностью были обширные заросли кедрового стланника. По проходимости такие заросли были сравнимы только с прошлогодней марью на Горюне, на которой мы корячились с рабочим Федей, выворачивая ноги, непрерывно падая. Стланники — это фантастическое переплетение упругих ветвей, словно одушевленных и враждебных человеку, капканом защемляющих ноги, нахлестывающихся на шею, с оттяжкой толкающих в грудь, прицельно бьющих в лицо... Проще было сделать пятикилометровый крюк, чем пересечь полкилометра таких за­рослей. Стланникам мы даже посвятили песню и орали ее временами на мотив попу­лярных "Ландышей". Особенно ходовым был куплет: "Если бы в эти стланники-то Угодил Хрущев Никита Хоть в маршруте укороченном, Доставали б мудака Представители ЦК Кириенко и Коротченко!.. Стланники, стланники, вылезу я или нет? Стланники, стланники, рваный штиблет..."

Зато с комарами на Десе было полегче.

Когда после четырехдневного отсутствия мы снова вышли на несчастный лабаз, навстречу нам белели стволами ошкуренные деревья со срубленными вершинами, держащими аккуратный настил с новым запасом продуктов.

Отработав десовский массив, мы двинулись на Березитов с сознанием выполнен­ного долга. Половина сезонной работы — весь север территории — была сделана.

На базу уже вернулся отряд Володи Левитана, вернулись Герман с Витей Ильчен­ко — их отряд делал самые дальнобойные и ответственные маршруты по границам нашей территории с соседними. С опозданием, как и я в прошлом году, появились двое свежеиспеченных геологов: из Львовского университета и из нашего Горного. Вскоре должен был появиться Григорий Глозман вместе с завербованным Германом на станции Уруша рабочим.