Премия

Конечно, ступить первому на суровую холодную безводную землю страшно. Там дым вулканических испарений, там першит в горле и очень скользко под голыми ногами. Не страшно не ступать туда, остаться в уютном многомерном дзэн. Тепло и спокойно в пафосном созерцании своего умиротворенного состояния, пафосном просветлении, за которым не стоит ничего, кроме пафоса. Дзэн - умирающее умиротворение. Высыхающее тело. Бессмертное ничто. Цузaменфасун - беспокойное понимание несуществующего того, чем оно еще может только быть, соединение возможностей. Живое тело. Влажное.

Чуть насветло назавтра маленьким одиноким зыбким социально-нечётким миражем плелась по пустырю фигура Мирона в фуфайке с белой надписью на спине Zusammenfassung в красивом готическо-пошехонском стиле.

На несколько сотен гладких километров вокруг не было такого концентрированного центра механической жизни как скелет. Скелет для Мирона был единственным пригодным для обитания местом, маленьким островом посреди океана мертвой для него природы, которой дела нет до колеса или поршня, хотя нет, что-то там про поршни у нее было. И этот крошечный механический мир был богаче живыми видами, чем Галапагосы.

Мирон был поглощен богатством скелета, красотой этого затерянного островка. Он хорошо ориентировался в его западной части, восток был знаком лишь живописными пунктами.

Эволюция механической жизни была представлена тут прекраснейшими из ее чудовищ, и она не останавливалась. Интерес исследователя не мог тут угаснуть, он едва успевал. Успевал хотя бы восхититься плотностью механических чудес. Или удивиться даже, как можно устраивать маскарад из жизни машин. Как можно кичиться званием изобретателя, которое почему-то ставится выше звания механика. В совершенстве изучив природу механизмов, Мирон не понимал, как можно машины выдумывать. Что проку в выдумке.

Мирон никогда не был одинок среди машин, не было времени думать, что он один тут человек в мире, переполненном машинами. Они принимали его за своего. Такая адаптация имела свои последствия. Например, Мирон мало пользовался речью. Он, конечно, иногда говорил с машинами, но его никогда не смущало, что они в ответ лишь блестят глазами своих стекол. Они его понимают, он понимает их, слышит шуршаний живые вереницы, этого достаточно. Мирон знал каждого из них и мог узнать каждого за километры. И сам хотел таким бы быть. Когда прибывали нервные новички, он мог их успокоить, сказать им, что их хорошо примут в нашем приятном обществе. Идиллия.

С некоторых пор она была нарушена. С тех самых пор, как появилось болото. В тот день Мирон сорвал резьбу, и ключ вырвало из его рук. С того дня беспокойство машин нарастало, как в табуне лошадей, чующих близкий резкий волчий запах.

Теперь жить тут стало просто не выносимо. Прибывающие поезда с сочувствием глядели на тех, кто не мог отсюда отлучиться. И с пустыми глазами тепловозы спешили прочь, стараясь вобрать в себя побольше километров рельс, мостов и тоннелей, чтобы отгородиться от скелета, от болота реками и горами.

Мирон не знал, чем помочь. В нем подгорело зажигание, он чувствовал себя отработанным, выхлопным газом дизеля. Ничто не удивляло и не раздражало, лишь неразличимо что-то саднило на периферии его пустого потревоженного спокойствия, как жужжание единственного ночного комара.

Болото стало последней каплей. Еще до болота Мирона уже точила мысль. Машины не только ломаются, это не беда, он может починить все. Машины могут стареть. Засыхает в них какой-то свой железный корень. Раньше он верил, что эти друзья народа совершенны. Жизнь в машинах виделась прекрасной, то есть безмятежной, то есть вечной. "И вам снится всё, что не может сниться мне". Конечно, разлучались шестеренки. Но единение, этот подмеченный цузаменфасун, был очевиден в машинах. Они были венцом творения. Мирон не хотел отпускать осколки той мечты, каким хотел бы видеть он себя. Среди машин. Но вполне понимал, что не только он не в силах вырастить в организме дополнительную функцию.

Он вяло волокся вдоль длинной стены нашего депо, декорированной прекрасными паровозами на еще больших осколках штукатурки. Не разбирая дороги к гаражу, он прошелся по широкой луже, на которой бензинное пятно расползлось своим волнистым попугаем. В гараже были изменения. Не понимая ровно ничего, Мирон пошагал в дальний темный конец двуокисной тишины, откуда доносился ровный звук выхлопной трубы и мудреный запах выхлопов, и что-то сопело тормозами. Тут вдруг снова забормотало в тени, Мирон уже присмотрелся и увидел бормочущего. Бормотал ЗИЛ. Это тот, что вылез из болота, тот, что пытался болото откачать, высосать с территории, и бесславно тогда же, там же и тут же стух. До сего момента он не был жив в своем углу, а потому невидим. Тем радостней было видеть теперь это рычание, воспитанно сдерживаемый игривый голос проснувшейся громадной овчарки, которой очень хочется погулять.

Сам открылся дрессированный капот, а в Мироне рефлекторно приоткрылись клапаны. Он еще не вполне верил, но уже медленно и негибко нырял под грузовик и с трудом выныривал к открытому капоту. Он спешил и дергался, спьяну кровянил пальцы, но не останавливался. Он боялся потерять такт чудом ожившего двигателя, но уже не мог скрыть улыбку в пушистых усах.

Мирон нагнулся над мотором, почти лежа на нем. Вдруг стукнула высокая стальная дверь гаража, послышались шаги. Мирон вздрогнул и запутался в моторе спецовкой на животе. Не хватало опоры рукам, чтобы распутаться, ноги болтались и могли коснуться пола самыми носками. Мирон опирался на грудь и подбородок, пытаясь дотянуться снизу и распутать, при этом подтягивая висящие на решетке радиатора колени, чтобы оттянуть живот и дать больше простора рукам. Шаги уже приближались, ЗИЛ, не в силах помочь Мирону, косился округлыми фарами в сторону шагов и начинал уже нетерпеливо шипеть на Мирона и теребить свои ремни.

Прижатый в согнувшемся положении Мирон хотел уже было сказать приближающимся шагам "Да мы ничего. Я только заглянул помочь поправить и запутался". Но говорить не пришлось - шаги близко свернули и удалились. Мирон еще раз дернулся, что-то треснуло, и он освободился.

Мирон выпрямился и замер. ЗИЛ взревел мотором. Мирон вытаращился в огромные смеющиеся глаза ЗИЛа, не понимая, почему тот потешается над его испугом. И заржал сам, показывая пальцем на радугу в облаке самых густых выхлопов, которую грузовик с голосом человека не мог видеть, но вот-вот должен был почувствовать своим задом. Они стояли, обнявшись, и смеялись друг над дружкой, и каждый о своем. Мирон в приступе смеха полетел под капот верхним концом вниз и даже закружился легким перышком.

Позже тов. Блажная говорила, что, со слов другой дуры, пропавший грузовик выехал за ворота, и за стеклом кабины никого не было. Но мы, конечно же, в это не верим. А точнее даже не в это, а в то, что старушки нынче верят в призрак тепловоза и в сбежавший грузовик.

Тов. Блажная в раздражении махнула рукой и побежала за далеко удалившейся спиной Филиппыча, которого она давно искала, потому что тот обещался ей помочь с ее шкафом хромым. Догнала она его очень быстро. Было видно, как две фигурки, почти слитно выступая над поверхностью на фоне чистого неба, разговаривают, махая руками и даже не замечая, что оба стоят посреди обширной лужи, в которой лихо скакала облаков толпа, и в просветах на дне неба синеет белый свет. Филиппыч, скрывая телодвижения радости от внимания к себе, показывал Блажной, что один палец для передвиганья мало. Но та все равно показывала намерение тащить его обратно в скелет и другой рукой махала, что всё это глупости, глупости-глупости! Там глядишь, нет-нет да и да.

- Сиропин, хоть вы помогите нам с этим шкафом.

Перед Сиропиным стояла женщина в синем халате и тянулась взять его под локоть и куда-то вести. Пока он пытался вернуться к действительности, его уже мягко втолкнули в какой-то кабинет

- Вот тот у окна нужно придвинуть вплотную к этому. Никого не допросишься, а Филиппыч один. Хорошо, что вы такой хороший. Ну, взяли, мальчики.