Скромный герой

— Вообще-то, мы с ними познакомились совсем недавно, — несколько раз повторил Хосе.

— Как это недавно — лет шесть прошло, если не больше, — поправил брата Обезьян. — Забыл, что ли, как Тибурсио возил нас в Чиклайо на грузовичке? Когда это было? Тыщу лет назад. Когда у нас еще та сделка не выгорела.

— А что это была за сделка?

— Мы задумали, продавать сельскохозяйственную технику в северные общины и кооперативы, — пояснил Хосе. — А эти стервецы так и не заплатили. Опротестовали все заключенные договоры. Мы тогда потеряли почти все, что вложили.

Больше Литума не приставал с расспросами. В ту ночь, попрощавшись и поблагодарив братьев Леон за ужин, добравшись на маршрутке до своего пансиона и улегшись в постель, полицейский еще долго не спал, размышляя о своих двоюродных братьях. Особенно о Хосе. Что же в нем было не так? Только ли его рисуночки на деревянном столе? А может, и в поведении его было что-то подозрительное? Хосе проявлял странную нервозность всякий раз, когда в разговоре всплывали сыновья дона Фелисито. Или же Литума сам додумывал эти странности из-за того, что расследование не продвигалось? Что теперь делать — поделиться своими сомнениями с капитаном Сильвой? Нет, лучше подождать, пока его призрачные подозрения не обретут четкий контур.

Однако первое, что Литума сделал в комиссариате на следующее утро, — это рассказал обо всем своему начальнику. Капитан Сильва слушал внимательно, не перебивая, делая пометки в маленьком блокнотике; карандаш у него был такой крошечный, что из-под пальцев и не разглядишь. В конце концов капитан пробормотал: «Тут, мне кажется, ничего серьезного нет. Никакого следа, Литума. Твои братья, по-моему, чисты, как девственницы». Но потом он еще долго молчал, раздумывал, покусывая карандаш, точно окурок. Наконец капитан принял решение:

— Знаешь, что мы сделаем, Литума? Еще раз побеседуем с сыновьями дона Фелисито. Судя по твоему рассказу, мы пока что не весь сок выжали из этой парочки. Нужно еще немножко поддавить. Вызови-ка их на завтра — естественно, по отдельности.

В этот момент в дверь постучал дежурный полицейский, потом в кабинет просунулось его юное безусое лицо. «Мой капитан, вам звонит сеньор Фелисито Янаке. Дело срочное». Литума видел, как капитан придвигает к себе старый аппарат, слышал, как он здоровается: «Доброе утро, дон». И как просияло лицо начальника — словно ему только что сообщили, что он выиграл главный приз в лотерее. «Мы выезжаем!» — взвизгнул он и повесил трубку.

— Слышишь, Литума, Мабель объявилась. Она сейчас у себя дома, в Кастилье. Давай живее! Что я тебе говорил? Они поверили в нашу сказочку. Они ее отпустили!

Капитан был так счастлив, словно ему уже предстояло вступить в бой с бандой паучка.

X

— Вот так сюрприз! — воскликнул падре О’Донован, увидев в ризнице Ригоберто. Святой отец только что снял облачение, в котором служил восьмичасовую мессу. — Ты здесь, Ушастик? Давненько мы не виделись. Глазам не верю.

Пепи́н О’Донован был мужчина высокий, тучный, благодушный, с обширной лысиной и веселыми глазами, сверкавшими за стеклами очков с роговой оправой. Он, казалось, занимал все пространство в этой комнатушке с обшарпанными стенами и щербатым полом, в которую свет проникал через затканное паутиной оконце в крыше.

Мужчины обнялись с давнишней сердечностью: они не виделись несколько месяцев, а может, и год. В школе «Ла-Реколета», где они вместе учились с первого класса начальной школы до пятого класса средней, они были лучшими друзьями, а иногда и соседями по парте. Да и потом, поступив на факультет права в Католический университет, они продолжали тесно общаться. Вместе выступали в «Католическом действии»[41], вместе занимались, ходили на одни и те же лекции. До тех пор, пока в один прекрасный день Пепин О’Донован не преподнес своему другу величайший сюрприз.

— Только не говори, что твое появление здесь означает внезапное обращение и что ты хочешь исповедаться, Ушастик, — пошутил падре О’Донован по пути в свой маленький кабинет.

Священник предложил другу стул. В кабинете были полки, книги, брошюры, распятие, фотография папы и фотография родителей Пепина. Кусок потолка просел, обнажив материалы, из которых он был сделан: смесь тростника и глины. Да неужели эта церковь — памятник колониальной эпохи? Обветшалое здание грозило рухнуть в любой момент.

— Я пришел, потому что мне нужна твоя помощь, вот так все просто. — Ригоберто опустился на стул, затрещавший под его весом, и невесело вздохнул. Пепин был единственным человеком, который до сих пор называл его школьным прозвищем: Ушан или Ушастик. В юности это немного коробило Ригоберто. Но теперь прошло.

Когда тем далеким утром в начале их второго курса в столовой Католического университета Пепин О’Донован вдруг объявил — самым преспокойным тоном, как будто говорил о последней лекции по гражданскому праву или комментировал недавний футбольный матч, — что они теперь долго не увидятся, потому что он вечером уезжает в Сантьяго-де-Чили, чтобы приступить к новициату[42], Ригоберто подумал, что его друг шутит. «Ты хочешь сказать, что собираешься священником заделаться? Брось заливать, приятель». Да, конечно, оба они были активными участниками «Католического действия», однако Пепин ни разу даже не намекал другу Ушану, что ощутил призвание. Но сейчас он вовсе не собирался шутить: это было глубоко взвешенное решение, обдуманное в течение многих лет в тишине и одиночестве. Уже потом Ригоберто узнал, что Пепину пришлось выдержать неприятное объяснение с родителями: они пытались всеми способами отговорить сына от поступления в семинарию.

— Ну конечно, приятель, — сказал отец О’Донован. — Если я могу быть тебе полезен, что ж, Ригоберто, я очень рад. Лучше и не придумаешь.

Пепин никогда не принадлежал к числу тех мальчиков-святош, которые причащаются на каждой мессе и которых священники опекают и пытаются убедить, что у них призвание, что Господь избрал их для высшего служения. О’Донован был самый нормальный мальчишка на свете: спортсмен, весельчак, проказник; он даже успел обзавестись подружкой: веснушчатой волейболисточкой, учившейся в школе при монастыре Санта-Урсула. Конечно, он ходил к мессе, как и все ученики «Реколеты», и в деятельности «Католического действия» участвовал вполне прилежно, однако, как помнилось Ригоберто, Пепин никогда не отличался особой набожностью и не выказывал особого интереса к религиозным дискуссиям. Да и сборища, которые священники время от времени устраивали в усадьбе Чосика, он посещал редко. Нет, это была не шутка, а твердое решение. Пепин с детства ощутил призвание и долго думал, ни с кем не советуясь, прежде чем решился на важный шаг. Теперь дороги назад уже не было. В ту же ночь юноша уехал в Чили. Когда, спустя немало лет, они с Ригоберто снова встретились, Пепин был уже отцом О’Донованом, одетым в сутану, носил очки, сверкал ранней плешью и успел сделаться заядлым велосипедистом. При этом он оставался человеком простым и добродушным, так что при встречах Ригоберто любил повторять фразу, которая для них превратилась в поговорку: «Хорошо, что ты не изменился, Пепин, хорошо, что ты не похож на священника, хотя и стал таковым». На это отец О’Донован неизменно напоминал однокласснику о его детском прозвище: «А твои ослиные приспособы так и продолжают расти, Ригоберто? К чему бы это?»

— Речь не обо мне, — уточнил Ригоберто. — Речь идет о Фончито. Мы с Лукрецией уже не знаем, как быть с парнишкой, Пепин. Он нас обоих в гроб вгонит, такие дела.

С тех пор они общались довольно регулярно. Падре О’Донован венчал Ригоберто с Элоизой, его первой женой, матерью Фончито, а когда Ригоберто овдовел, священник обвенчал его и с Лукрецией — в узком кругу самых близких друзей. Он же крестил и Фончито, а еще падре О’Донован иногда приходил в их квартиру в Барранко пообедать и послушать музыку, и встречали его с искренним радушием. Ригоберто несколько раз помогал священнику пожертвованиями (от себя и от страховой компании) на богоугодные дела в его приходе. При встречах бывшие одноклассники чаще всего говорили о классической музыке — Пипин О’Донован с юности был настоящим ценителем. Несколько раз Ригоберто с Лукрецией приглашали священника на концерты Лимского филармонического общества, которые проводились в монастыре Санта-Урсула.