Скромный герой

— Мне не хочется кончить прямо сейчас, любовь моя, — прошептал он. — Пусть это наслаждение продлится. Я тебя хочу, я тебя люблю.

— Значит, откроем скобки, — согласилась Лукреция и тоже слегка отстранилась. — Тогда давай поговорим об Армиде. В каком-то смысле все, что она сделала и чего добилась, — восхитительно, ведь верно?

— Во всех смыслах, — подчеркнул Ригоберто. — Это настоящее произведение искусства. Заслуживает почета и уважения. Армида — великая женщина.

— Продолжим отступление, — сказала Лукреция другим тоном. — Если я умру раньше тебя, то совершенно не обижусь, если ты женишься на Хустиниане. Она уже знает все твои пунктики, как хорошие, так и дурные — особенно дурные. Просто имей это в виду.

— Ну хватит уже о смерти, — взмолился Ригоберто. — Давай вернемся к Армиде, и, ради всего святого, не отвлекайся от главного!

Лукреция вздохнула, прижалась к мужу, отыскала губами его ухо и очень медленно зашептала:

— Как я уже говорила, она все время была при нем, всегда поблизости от Исмаэля. Порою, когда Армида наклонялась, чтобы стереть с кресла вот такое пятнышко, у нее задиралась юбка и незаметно для нее — но не для него! — обнажалась точеная щиколотка, округлая коленка, гладкое шелковистое бедро, а еще плечо, локоток, шея, ложбинка между грудей. В этих оплошностях не было и не могло быть никакой вульгарности. Все казалось случайным, естественным, вовсе не подстроенным. Судьбе было угодно, чтобы из-за череды этих мелких совпадений наш друг, старик, ветеран, отец, запуганный собственными сыновьями, открыл, что он все еще мужчина, что его петушок, оказывается, жив-живехонек. Как и тот, которого я сейчас касаюсь, любовь моя. Твердый, влажный, трепетный.

— Я страшно волнуюсь, когда думаю, каким счастливым, наверное, ощутил себя Исмаэль, узнав, что у него все на месте, что его петушок после такого долгого молчания вновь начинает петь, — рассуждал Ригоберто, извиваясь под простыней. — Я прямо млею, любовь моя, когда представляю, как Исмаэлю, все еще погруженному в свое вдовство, стало вдруг хорошо и приятно от новых фантазий, желаний, поллюций — и все из-за этой служанки. Кто первый потрогал другого? Давай-ка угадаем.

— Армида никогда не думала, что дела зайдут так далеко. Она надеялась, что Исмаэль к ней привяжется, откроет благодаря ей, что он, несмотря на старческий облик, вовсе не развалина, что помимо унылой физиономии, нетвердой поступи, расшатанных зубов и близоруких глаз у него есть еще и трепещущий член. Что плоть его еще способна вожделеть. Что однажды, преодолев свою боязнь показаться смешным, он в конце концов решится на отважный шаг. Вот каким образом между ними установилось потаенное интимное сообщничество — в огромном колониальном доме, который со смертью Клотильды превратился в лимб на краю ада. Возможно, Армида подумала, что их игры подвигнут Исмаэля произвести ее из служанки в любовницы. Быть может, даже снять для нее домик и определить небольшое содержание. Вот о чем она мечтала, я уверена. И не более того. Красавица никогда не представляла, что за революция произойдет в жизни славного Исмаэля и что волею обстоятельств она сама превратится в орудие возмездия для больного душой, отчаявшегося отца.

Так, а это еще что? Что тут за нарушитель спокойствия? Что вообще происходит под этой простыней? — прервала свои рассуждения Лукреция, подстраиваясь, возмущаясь, ощупывая.

— Продолжай, продолжай, любовь моя, ради всего, что тебе дорого, — умолял, задыхался, вожделел Ригоберто. — Только не замолкай сейчас, когда все получается так хорошо.

— Да я уж вижу! — смеялась Лукреция, вертясь, чтобы освободиться от сорочки, помогая мужу избавиться от пижамы, и вот они уже сплетаются, комкают белье на постели, целуют друг друга.

— Я должен знать, как они в первый раз переспали, — приказал Ригоберто. Он накрепко прижимал к себе жену и шептал прямо в ее губы.

— Я расскажу, только дай мне глотнуть хоть немножко воздуха, — спокойно отвечала Лукреция. Она воспользовалась передышкой, чтобы просунуть язык в рот Ригоберто и принять его язык. — Все началось с плача.

— С чьего плача? — растерялся Ригоберто. Все тело его напряглось. — Из-за чего? Армида была девственницей? Ты это имеешь в виду? Он лишил ее невинности? Заставил плакать?

— Слезы иногда приходили к Исмаэлю по ночам, дурачок, — объясняла Лукреция, пощипывая его за задницу, разминая его, протягивая руки к его яичкам, покачивая их, словно в колыбельке. — В общем, он вспоминал про Клотильду. Это был громкий плач, рыдания проникали сквозь двери, сквозь стены.

— И само собой, достигли комнаты Армиды, — оживился Ригоберто. Одновременно он переворачивал Лукрецию на спину и пристраивался сверху.

— Они ее разбудили, подняли с постели, заставили ее броситься к несчастному старику, — рассказывала Лукреция, плавно извиваясь под телом супруга, обнимая его, раздвигая ноги.

— Она не успела даже надеть халат и тапочки, — перебил жену Ригоберто. — Ни причесаться, ни привести себя в порядок. И вот она, полураздетая, влетает в спальню Исмаэля. Я так и вижу ее, любовь моя.

— Не забывай, что все происходило в темноте; она натыкалась на мебель, а плач страдальца направлял ее к постели. Добравшись до Исмаэля, она обняла его, а он…

— А он тоже прильнул к ней и рывком содрал с нее ночную рубашку. Она как будто сопротивлялась, но не долго. Сопротивление только обозначилось, а она уже прижималась к нему. Наверное, она страшно удивилась, обнаружив, что Исмаэль в тот момент превратился в единорога, он протыкал ее, заставлял вопить.

— Заставлял вопить, — повторила Лукреция и тут же завопила сама. И взмолилась: — Подожди, подожди, не уходи еще, не будь подлецом, не поступай со мной так!

— Я люблю, люблю тебя! — выкрикнул Ригоберто, целуя жену в шею, чувствуя, как вся она окаменела, а мгновение спустя она уже стонала, оплывала и сопела в неподвижности.

Несколько минут они лежали спокойно и тихо, приходя в себя. Вскоре они уже принялись шутить, встали, умылись, оправили постель, Ригоберто снова облачился в свою пижаму, Лукреция — в ночную рубашку, они погасили свет и попытались заснуть. Но Ригоберто еще долго лежал, слушая, как успокаивается и замедляется дыхание Лукреции, — жена погружалась в сон, в неподвижность. Все, она уже спит. А видит ли она сны?

И вот тогда-то Ригоберто совершенно неожиданно для себя понял, откуда взялась ассоциация, неясно и подспудно вызревавшая в его памяти уже давно — лучше сказать, с тех пор, как Фончито начал рассказывать им о своих невозможных встречах, невероятных появлениях этого мошенника Эдильберто Торреса. Ему срочно требовалось перечесть ту главу из «Доктора Фаустуса» Томаса Манна. Он читал роман много лет назад, но этот эпизод, ключевой момент всей истории, помнил отчетливо.

Ригоберто бесшумно поднялся и босиком, в потемках касаясь стен, направился в свой кабинет, маленькое прибежище цивилизации. Включил лампочку над креслом — как делал всегда, когда читал или слушал музыку. Барранкинская ночь молчала, как верная сообщница. Только с океана доносился чуть слышный рокот. Для Ригоберто не составило труда отыскать нужную книгу на полке с романами: вот она, на месте. Так, теперь двадцать четвертая глава[26]: он отметил ее крестиком и двумя восклицательными знаками. Кратер вулкана, средоточие жизненной силы, переменяющее природу всего романа, вводящее сверхъестественное измерение в реалистичный мир. То было первое появление дьявола, его разговор с молодым композитором Адрианом Леверкюном в Палестрине, его итальянском пристанище, и предложение пресловутого договора. Едва приступив к чтению, Ригоберто оказался захвачен тонкостью повествовательной стратегии. Дьявол является к Адриану под видом мелкого заурядного человечка, поначалу единственная необычная черта — это исходящий от него холод, от которого у молодого музыканта бегут мурашки по телу. Нужно будет поинтересоваться у Фончито, проявить как будто дурацкое любопытство: «А тебе не становится холодно, когда появляется этот тип?» И вот еще что: перед встречей, которая изменит всю его жизнь, Адриан страдает от мигреней и тошноты. «Скажи-ка, Фончито, у тебя, случайно, не бывает головных болей, расстройства желудка или каких-нибудь других недомоганий перед визитами этого субъекта?»