Красные тени

Я перестал слушать стариковский треп. Он еду отрабатывает, какое мне до него дело. Странная апатия овладела мной. А за единственным обжитым столом посетителей, кажется, прибавилось.

Белесый красноглазый господин, по всей видимости, альбинос арийских кровей, торжественно ввел нафуфыренную пятидесятилетнюю мадам, практически голую, зато в мехах и брильянтах, улыбавшуюся в унисон своему кавалеру искусственной челюстью. Мне послышалось «нихт» — немец. Пара раскланялась, села. Булькнуло в бокалы содержимое тоста. Полковник сквозь ворот внучкиного платья, кажется, долез уже до пяток. Священник крестился и пил, поддевал вилочкой семгу, хлебушком — икорку, закусывал, сочно рыгал, наливал опять — согласуясь, скорее с внутренним, более динамичным застольем. Прораб духа старался не отставать, ан нет, не было на нем крестной силы — вот и колупался он, все больше проливая на дорогую скатерть. Чинная троица на дальнем конце стола: кавалеры в парах, дама в строгом вечернем костюме, кажется, беседовала о важных делах, что, впрочем, не мешало галантным господам запускать руку в область, я был уверен, надежно забронированного паха своей неприступной компаньонши.

— Да-с, молодой человек, — троица, в своем роде, любопытная, — вновь раздался скрипучий голос старика. — Помните ли вы такое в высшей степени магическое образование, как общественный треугольник. Эдакая тринити комсомольская… Так вот, уж двадцать лет как неразлучны, со школьной скамьи, и скажу вам, молодой человек, верность в своем роде апостольская: а ну-ка, треугольник в классе, в школе, в райкоме, в Высшей, какая правда там высота, Бог рассудит, школе комсомольского актива, в Центрах всяких творчества, а чего творили — поэма, скажу вам! А сейчас — орлы, хоч и в треугольнике — правление одного из ведущих банков, во как, и все втроем, чем не семья-ячея!

Только сейчас до меня дошло, сколь широко раскинулась фантазия старика.

— Да вы откуда знаете? — спросил я, думая как же, все-таки, вернуть разговор к честному валютному обмену.

— Ан ты думаешь у одного тебя долляри меняю. Я, брат, тут со многими сидел, приглядывался… Да ты послушай-послушай, о чем умные люди говорят, может и не захочется стариков «обувать», может, покрупнее чего выловишь.

И вправду, после слов вонючего старикашки слух мой обострился, общее бубнение стола, прерываемое бокальным звоном, распалось на вполне различимые разговоры…

— Шурик, Стас, — услышал я женский сегмент триумвирата, — ну, хватит по щелям шарить. На волю, марш! — последовало два синхронных шлепка, руки кавалеров вынырнули из-под стола и тут же вцепились в тщательно задрапированную комсомольскую грудь.

— Покровы остались у нас еще?

— Не-е, — протянула правая мужская сторона.

— А ты, как считаешь, Стас? — спросила эта термитная самка.

Стас шмыгнул носом и прогундел:

— Кажись, под добрососедством еще не таскали.

— Врешь, — взвился одесный, — в прошлом году четыре состава вывезли.

— А милосердие, Шурик? — лаконично обронила самка, обращаясь направо.

— Крыли, — вяло вмешался Стас.

— Помощь-инвалидам? .

— На целый завод колясок у бундесов вытянули, — это уже Шурик.

— Под детьми, нашим будущим? — не унималась комсомольская царица.

— Энергия, — причмокнул я, что-то смутно припоминая.

— Детей до костей стерли, Вита, — рапортовал Стас.

Ах, Вита, Вита, — какое-то облако в голове.

— А память павших… — Вита на мгновение окаменела, словно выращивая в себе что-то, чтобы… шагнуть, — помянули? — шагнула комсомольская богиня, — там, на полях Европы? — широкий был шаг.

— Витка, гениально! — подхватил Шурик.

— А я уже знаю, что прикрывать будем, — заговорщически поддержал Стас.

— Не томи, — взмолился Шурик.

— Оградки, а оградки — цирконий алюминированный.

— Стас, у нас же Банк, — да, так и сказала царица, с большой.

— Лизинг, фройзинг, холдинг, болдинг, — готово! — Стас, кажется, не страдал отсутствием находчивости.

Все правильно, пионер — всем ребятам пример, комсомолец… Да, не додумала эпоха продолжения парадигмы.

— Ну а цирконий, это… — богиня выдохлась.

— Витка, а полковник? Свистни только — вмиг отконверсирует.

— Обратно, что потащим, сыновья Октября? — вновь подхватила бразды Вита.

— Может, там пусть и булькает.

— Рано, — отрезала комцарица. — Все, вольно, придумала, — игорный дом. Харитон придет — он давно толкает. Пиленый, правда, поэтому на стороне купцов не ищет, а у нас тут уж покровчик найдется — идеологически-воспитательного призрака оживим, на старых рельсах покатит, только новой редакцией смажем…

— Вита, — перебил ее Стас, — а давай как встарь — комплексно проблемы решать будем, досуг так досуг…

— Ну, не тяни, крошка, — почуяв демона сладострастия, томно сказала Вита, и что-то сдавила под столом своей тоненькой ручкой.

Стас несколько покраснел, прикрыл глаза, потом тихо прошелестел:

— Стриптиз, ну… и нумера меблированные. И только за СКВ.

— Ух, как был ты Стас, развратным мальчишкой, так до сих пор и не вызреешь.

— Брось ты, Вит, вспомни выездные школы, активы, костры, свальный грех, погони с факелами, похмельные завывания обделенного лектора.

— Да, поэзия… — Вита взглянула на Шурика, он сидел, поджав губы, насупившись… Одно движение рукой… Шурик улыбается. Хорошо, Шурику много не надо…

Где-то рядом звякнула тарелка и вывела меня из злобного оцепенения: я заметил свою руку, впившуюся в ножку стула — значит, из-под себя… одним рывком… и по прямой. Звякнула тарелка. У старика. Справа от него высилась уже целая стопочка, закуски были уничтожены практически все, я, кажется, и не притронулся, в бутылках — на донышке, а старик мечтательно облизывался, глядя на воспылавших любовью насекомых. Стул остался на месте, и на этот раз без помощи полового… Да, этот бродяга силен, с такими ручищами… Может, и не старик он вовсе.

— Кипятиться, милок, дело знаешь борщевое, по-человечески если — вначале выслушать надо, рассудить…

— Да что слушать их, земноводных! — лилось у меня через край.

— Огонек прикрути-то до времени, — утирая салфеткой масляные губы, урезонивал меня старик, — насекомые-ли, земноводные, а гляди, и здесь чувствительность имеется, любовь, — он сам любовно сощурился — вылитый Ильич, морщинки у калмыцких глаз те же…

— Порозовели-то как, поросятки мои… А картину, все ж досмотрим давай, — сказал этот приживальщик почти что в тоне приказа. — И Харитона нет еще. А Харитон, скажу тебе, на шум за километр не выйдет. Нюх у стервеца… Куда там этим выдрам.

Выдрам, вот! Эта троица — вылитые выдры, гладкие, увертливые, — то самое слово, что царапало мозги, но так и не выцарапалось. Пьянею, — недовольно отметил я, чувствуя холодок от предстоящего счета.

— Программка опять же, культурная. Тут я скажу тебе, не хухры-мухры. Даже я, человек, скажем, бывалый, и то ножкой под столом притопываю, и ентот орган срамной пошаливает, хоч и робко, а туды ж, наружу тянется. Потому, красота, отмечу, несказанная…

— А это как, для всех, и за отдельную плату? — чувствуя, как уплывает куда-то соседний стол, спрашиваю у старика.

— За плату, за отдельную, где ж на дармовщинку сейчас ногами дрыгают и глотки рвут, да еще знаменитости всякие… Шутки брось. И рыпаться не советую. Не РОВД. Олухов не держат…

Этот старый бес меня окончательно добил. Уже, видно, в беспамятстве я попросил удвоить стол и еще каких-то то ли кишок по-анусин-ски, то ли купатов — куропатов добавить. Старик пришепнул. Фирменное, говорит, блюдо.

Половые были до ужаса проворны. И нищий, словно и не сожрал только что ужин, рассчитанный по меньшей мере на четверых, с учетверенной жадностью накинулся на дубль-закуски. Гора тарелочек быстро росла. И это не мешало ему без умолку болтать.

— Проснись, — толкал меня этот троглодит. — Сейчас горячее принесут. А пока взгляни-ка, что полковничек выделывает.

А полковничек, кажется, просто охренел. Вывалив из узкого платья внучки левую грудь, розово-чавычовый защитник Отечества пытался пристроить к еще не растасканному соску юницы генеральскую звездочку. Звездочка не пристраивалась. Полковник стал шарить слева от себя в поисках чего-нибудь более приспособляемого. Нашарив крест, полковник дернул, батюшка взвыл, еще — духовный сан потянулся к столу за чем-нибудь потяжельше. Обошлось — полковник пообещал батюшке чего-нибудь проконверсировать, на том и сошлись, чокнулись, выпили, но и крест не заладился. Маленький розовоухий полковник выругался и трезво так, словно и не безобразничал, спросил: «А вот скажи-ка мне, святой отец, ты-то под какими покровами годиной торгуешь?»