Красные тени

— Уга-га! — сотряс залу голос Хозяина, — ты у нее спрашивай, ей изменял…

Я поглядел в холодное, бывшее когда-то прекрасным, но теперь больше вселявшее ужас лицо За-Теи, и вздрогнул телом своим бараньим, не за себя вздрогнул, за мученика лысого.

— Подойди, — сказала Затея.

Человек с кровавой раной на голове подошел.

— На колени.

Человек, не поднимая глаз, упал на колени…

Затея взмахнула мечом… мое тело затряслось, горло заблеяло в ужасе… Был тонкий свист… И кровь. И вопль, но не смертный, совсем не смертный. Я открыл глаза. Кровавый нарыв точным ударом срезала с лысой головы Затея. Голова на месте осталась… Слезы облегчения, мешаясь с кровью, лились из глаз освобожденного изменника.

Опять я слышу крик. Что на сей раз? Вопли ужаса. Что может быть страшнее Владыки низов?… Теперь и я вижу — это нарыв, кожица эта кровавая, живою осталась, жабою по полу запрыгала. Еще несколько раз просвистел меч. В лоскуты разрубила проказу Затея. Но и эти не утихомирились — только сильнее задергались, ища прилепиться куда. И нашли. Как раз к тем мужичкам, что за колпачным гуздалась.

Сворой накинулись… Ате, в запонках алмазных, со взглядом твердым в очах, заверещали аж, особенно самый здоровый, с мордой кабаньей… Врассыпную — куда там… Только лысины свои прикрыть успели, но и лоскуточки не дураки — в штаны прямо… Да всосались, смачно так чмокнуло, поди, сколупни!

Козла снова затрясло в смехе… Затея цыкнула — не время. «Огней!» — скомандовал голос Хозяина. И вновь бросились врассыпную бесы и зажгли новые факелы. Целый хор труб возвестил начало Главной Пляски. И вновь разверзлась щель, и вылетели оттуда красные тени. Теперь смешалось все: черные бесы, красные тени, белые фигуры людей. Играла музыка, приплясывал Козел, одна Затея да я, привязанный баран, оставались недвижны. И тогда, в мечущемся свете миллионов факелов увидели бараньи мои глаза, как подрагивает покров этот, как на смену ему другой заступает, с трибунами да со стягами алыми, но и этот уходит куда-то, следующий теснит, тут — гора, и дуб на горе, девки голые пляшут, вдруг — корабль преогромный, все огни да огни, пляски, дамы, перчатки, голые плечи, ножки проворныя, снова — подвал, человек в тусклом свете лучины шипит, губами потрескавшимися слова перебирает… И огромный костер — и трубные звуки, и клятва в небо летит отцеубийце… Руки вскинутые… Факела, горящий крест с концами загнутыми на поле лежит, пылают книги…

И вижу я, как все вкладывается друг в дружку, как матрешки здесь на Арбате, неподалеку… Ах Арбат, мой Арбат. Боже, где Арбат-то? — думаю я глядя в зеркала на это простертое на каменном ложе тело. И вижу, как сквозь все наслоения покровов приближается ко мне острие меча Затейного… И вдруг понимаю… Все, что видел — понимаю. Там, под покровами Тьмы… Свет. Нужен светлый покров. В стремительной дуге вспыхивает блестящая сталь. Свист. Свисти Свет. Там… Заря красная. Светило всходящее. Звезда утренняя. Денница.

— Чего лежишь-то, проснись! — грубо дергают меня за плечо. Светило все еще дрожит красным за веками. Они неожиданно раскрываются. — Холодно еще на улицах спать. Чего отмудохали-то тебя? — спрашивает невидимый пока голос. Я различаю фонарь, с трудом ощупываю скулы. В тело словно закачали ртуть. Я опасливо опираюсь на чью-то подставленную руку. Встаю. Фонарик, светиший мне в глаза гаснет. Впереди, между обрывистых уступов домов, кажется, восходит Солнце.

— Какой день сегодня? — спрашиваю я незнакомца.

— Первое мая, — отвечает он.

Какой же это незнакомец! — гляжу я в лицо сержанта с дубинкой.

— Ладно, иди уж, отдыхай, — устало говорит мне страж порядка. Я пытаюсь стряхнуть с одежды жидкую грязь, почему-то улыбаюсь. Все болит, но внутри у меня какое-то облегчение. Рассветные лучи красят дома розовым светом. Все понятно: утро, рассвет, постовой. Он немного поддерживает меня за руку.

— Доберешься?

Я киваю головой. Мы заходим в подворотню, чтобы срезать путь к метро. В полукруглой нише стоит какой-то бродяга с гитарой. Он дремлет. Заслышав наши шаги, бродяга оживает. Тренькает гитара. Низким, надтреснутым голосом человек в нише поет:

Я смеюсь, жму сержанту руку и скрываюсь в темной, посвистывающей подворотне.