Страница 9 из 18
А руки, закончив устанавливать, напрягать и взводить, достали небольшие песочные часы, заполненные светящимся песком; глаза взглянули на последние песчинки, проскальзывающие сквозь перетяжку, и чуть прищурились.
Всё было правильно, и всё было готово.
Оттуда, с задов дома, вдруг раздался треск и грохот, словно дикий медведь-шатун в ярости принялся отдирать когтями намертво прибитые поперёк амбарных ворот жердины. Кр-р-рак! – жалобно поддалась одна из них, и в тот же миг глубины дома ожили.
Там что-то вскинулось, взворохнулось, завертелось. Как? Что? Почему? Откуда? Это неправильно, тут никого не должно было быть!
Но первый испуг пропал почти мгновенно, поглощённый злобой и голодом. Нет, не просто злобой, злорадством. Запах, запах человека – там, за амбаром. Кто бы ни притащился сюда – случайный ли лесоруб, заплутавший бортник или даже купчик, сбившийся с большой дороги, нам сгодится любой.
Прятавшееся в сердцевине дома скользнуло к выходу. Немного странно, что полезли с заднего двора… но, в конце концов, какая разница?
Хлопнула откинутая крышка подпола. По давным-давно немытым доскам прошелестели стремительные, бесшумные, нечеловечески быстрые и нечеловечески же мелкие шажки.
Заскрипела на неcмазанных петлях ведущая в передние сени дверь, заскрипела, распахнулась, да в тот же миг и захлопнулась.
Вспыхнул свет. Яростный, режущий, жгучий, невыносимый. Свистнуло что-то и ударило в дверь, заскрежетало, ввинчиваясь в неподатливое старое дерево, намертво запирая выход.
Свет резал глаза, уже успевшие перейти в ночь, но среди сияния всё равно угадывалась смутная фигура, державшая в руках нечто похожее на арбалет.
Извернуться! На него! Неважно, кто он и откуда, пусть от него не пахнет живым – на него!
Звон, треск, лязг.
Хлопнула высвобожденная пружина, взметнулись с пола тонкие, тщательно смазанные цепочки, опутывая пытавшегося вырваться, обвиваясь вокруг него, словно змеи. Время уже замедлялось послушно, готовое расступиться для решительного броска, уже тянулись клыки и когти; но тут оружие в руках странной, не имевшей запаха жизни фигуры встрепенулось, обе тетивы сорвались с крючков, распрямились дуги, со страшной силой швыряя вперёд два толстых и коротких болта, какими бить можно только и исключительно в упор.
Они вгрызлись в плоть, разрывая кожу, мышцы и сухожилия, дробя кости, проникая всё глубже и глубже, круша на своём пути всё и вся; и от них растекалась боль, ужасная, жгучая, огневеющая, от которой подкашивались ноги и всё плыло в глазах, и без того терзаемых беспощадным светом.
Но злоба и ненависть были сильнее боли, они гнали и гнали по жилам тёмную кровь, вязкую, словно смола, они заставили кости пальцев обернуться острейшими когтями, взметнули их к горлу подлого, предательски напавшего врага, врага без чести и совести; и когти бы дотянулись, всенепременно бы дотянулись, если бы в спину вдруг не ударило что-то тупое, толстое, вошедшее в основание позвоночника и отделившее его от таза.
Боль была теперь повсюду, руки перестали повиноваться.
Это было невозможно и неправильно. Как же так?! Нет, нет и нет!
…визг, высокий, вибрирующий, терзающий слух. Он оборвался, когда обладатель первой пары ног спокойно опустился на корточки возле воющего, визжащего существа, аккуратно и точно опорожнив тому в рот склянку с дымящейся, остро пахнущей кислотой.
– Вот так, парень, и только так. Смотри и запоминай.
Кислота делала своё дело, обращая плоть и кости в обугленные чёрные лохмотья. Боль на миг разжала когти, и существо увидело склонившихся над ним двоих людей, один из которых держал в руке пустую скляницу, а другой опирался на устрашающего вида кол.
– Пусть помучается, – жёстко сказал первый.
– Пхошхади-и-и… – вырвалось из разрушаемой адским зельем гортани, но человек лишь усмехнулся.
– Вот всегда они так. Страшно им, томно им перед концом-то, даже если это такой вот зелёный щенок, только что обращённый. Дохни, отродье, ты так быстро от меня в смерть не сбежишь. Ещё кислоты плесни, нехай ему повеселее будет, – велел он второму, с колуном.
И тот плеснул.
Огонь заполнял гортань и носоглотку, огонь растекался, проникая всё глубже. Но и это был ещё не конец, существо ещё могло сопротивляться, однако двое нападавших всё предвидели. Измазанный чёрной густой кровью, липкой и тянущейся, заострённый кол поднялся и резко опустился, ударив в грудь, проломил рёбра, пригвоздив ещё живое создание к полу.
Мир начал гаснуть.
– Кислоту-то, того, лить не забывай, – ласково сказал старший. – Лей, парень, лей. Колом орудуй, не без того, но и снадобье тоже потребно. А то слишком быстро сдохнуть может.
– Так он ведь уже…
– Всё равно. Пока что-то чувствует – не дохлый. Кислоту лей, кому говорю! Потом голову ему отсечёшь. А как справишься – молоток бери.
– З-зачем молоток?
– Клыки красавцу нашему выбить, как положено. Иначе от князя награды не видать. Да не зеленей ты, ничего, ничего, справишься. Клыки выбьешь, голову после этого в мешок, что мэтр Бонавентура нам вручил, положишь, жидкостью – спиритусом – зальёшь. Потом мэтру отвезём. А вообще ты молодец. С первым взятым упырём тебя, приятель.
У костра в осеннем лесу, прозрачном и лёгком, где струятся по ветру серебристые нити паучков-странников, сидели двое. Рядом паслись, уткнувши морды в опавшую листву, два здоровенных ездовых варана. Время от времени то один, то второй поднимали чешуйчатые головы, глядели окрест желтоватыми глазами, где отражалось лишь неземное блаженство – вараны всегда блаженствовали, когда ели, а есть им было всё равно что: солому, сено, кору, ветки, траву, сгнившие овощи или, вот как сейчас, опавшие листья.
Старший, наполовину седой, кряжистый и широкоплечий мужчина со впалыми щеками и кустистыми бровями, нависшими над тёмными глазами, пошевелил дрова в огне. Лето уже убегало, утекало на дальний юг, с севера тянуло холодом, ветер обнажал чёрные ветви старых вязов. Седой поправил застёжки, потуже запахнув видавшую виды кожаную куртку, натянул шерстяной капюшон. На вид ему можно было дать лет сорок, загорелая кожа выдавала того, кому пришлось отмерить этим летом немало лиг под открытым небом. Он носил не меч, как большинство у людей, но гномью секиру, всю усаженную шипами и крюками. Такое оружие делается только под определённую руку, не просто так, на удачу или на продажу; взявший её впервые наверняка счёл бы все эти ухищрения ненужными и неудобными.
На поваленном бревне рядом с человеком лежала пара небольших двухдужных самострелов. Такими частенько щеголяют городские воры, да держат их в будуарах дамы полусвета – на всякий случай. Толку от этих игрушек в серьёзном деле никакого, стрела едва ли пробьёт тяжёлый рыцарский доспех; однако и старший, и его младший товарищ – каждый имели по паре таких арбалетов.
И если присмотреться, то становилось понятно, что игрушками эти самострелы отнюдь не были. Необычно толстые дуги. Непривычно толстая тетива на каждой паре. Рычаг взвода, предохранитель, шептало переводчика стрельбы – можно было послать два болта разом, а можно – один за другим.
Дорогая работа, и дорогая не отделкой, а скрытой под накладными полированными пластинами механикой.
Второй путник, совсем молодой и безусый мальчишка был… в общем, совсем молодым и безусым мальчишкой. С румяными щеками и нежным пушком на подбородке. Он тоже носил добротную кожаную куртку, кожаные же порты и высокие сапоги; у пояса юноши висел длинный кинжал явно гномьей работы.
– Для первого раза неплохо, парень. Очень даже неплохо.
– Благодарю вас, мастер.
– Не каждому удаётся вот так своего первого упыря взять – и чтобы на нас с тобой ни одной царапины.
– Так вы сами сказали, мастер, упырь-то, мол, хиленький, мелкий и…
– Всё правильно. Так я и говорил. Упырёк и впрямь мелкий, хиленький, только что обращённый и, видать, совсем ума лишившийся, то ли от страха, то ли от предвкушения. Забился в глушь, где его так легко выследить; спрятался в подполе, откуда только один выход; попался на все мои приманки. Как раз с таких и хорошо начинать, парень. Однако достался нам с тобой упырь, именно что упырь, а не гуун. Кто такие гууны, парень, вспомнишь?