Страница 4 из 36
Вот с папа все серьезно. Мы впервые скрестили шпаги — и на сей раз, полагаю, без жертв не обойтись. Утром он кое-что сказал — не мне, а в мою сторону. Упомянул, что вечером Пол будет выступать — будто я того не знаю! — и позволил себе обрушить на него множество проклятий, которые он, в описываемом случае, не считает недостойными джентльмена. Не знаю — хотя нет, прекрасно знаю — что бы он подумал, доведись ему услышать из чужих уст, в присутствии дамы, эти самые обычные для него ругательства. Тем не менее, я промолчала. У меня были основания пропустить эту ерунду мимо ушей.
Однако сегодня вечером все усложнилось.
Я, конечно, отправилась слушать речь Пола — и это было далеко не впервые. После заседания Пол пришел за мной и вывел из ложи. Он был вынужден на минутку отойти, чтобы дать кому-то поручение, а в вестибюле как раз оказался Сидней — весь такой ухмыляющийся! Я могла бы его уязвить. Но только я собралась вставить в разговор очередную шпильку, вернулся Пол — и, кто бы сомневался, Сидней ему нагрубил. Не знаю, что чувствовал мистер Атертон, но мне было очень за него стыдно. И будто после того, как Пол вновь прославил нашу отчизну, оскорблений этого хлыща оказалось мало — явился папа. Он всеми силами пытался увести меня от Пола. Интересно, как бы ему это удалось. Разумеется, я пошла с Полом к карете, оставив папа решать самому, поедет он со мной или нет. Он не двинулся с места и все-таки ухитрился добраться до дома всего на три минуты позже меня.
Затем грянул бой.
Невозможно рассказать, каков мой папа в гневе. Наверняка кому-то удается в приступе ярости сохранять лицо, но папа точно не из этих людей. Он неустанно твердит о величии и аристократичности Линдонов, однако сложно представить кого-то менее благородного, чем глава нашего семейства в минуты горячности. Не буду пытаться передать, как он выражался, но все его замечания по большей части были оскорблениями в адрес Пола, прославлением Линдонов и приказаниями мне.
— Я запрещаю… запрещаю тебе… — Когда папа старается выглядеть убедительным, он повторяет собственные слова три, а то и четыре раза подряд; затрудняюсь сказать, вправду ли он верит, что повторение — мать уверения; если так, он заблуждается. — Я запрещаю тебе когда-либо говорить с этим… этим… этим…
Тут посыпались ругательства.
Я молчала.
Настал мой черед сохранять спокойствие. Мне хочется верить, что, возможно, за исключением некоторой бледности и безмерной жалости к невыдержанности отца, я оставалась такой же, как всегда.
— Слышишь меня?.. слышишь, что я тебе говорю?.. слышишь меня, девчонка?
— Да, папа, я слышу вас.
— Тогда… тогда… тогда пообещай мне!.. пообещай, что сделаешь все, как я приказываю!.. и помни, голубушка, не пообещаешь — из комнаты не выйдешь!
— Милый мой папа, вы хотите, чтобы я провела остаток своих дней в гостиной?
— Не упрямься!.. не… не… не смей так со мной разговаривать! Я… я… я этого не потерплю!
— Вот что я вам, папа, скажу: если не перестанете волноваться, опять сляжете с подагрой.
— К дьяволу подагру!
Это было самым здравым его высказыванием; если такую дрянь, как этот недуг, можно послать ко всем чертям одним только громким его поношением, пусть так и будет. Папа вновь понесло:
— Этот тип чудовищен, отвратителен… — и все в том же духе. — Нет более коварного побродяжки… — и так далее.
— И я приказываю тебе… я — Линдон, и я приказываю тебе! Я твой отец, и я приказываю тебе!.. Я приказываю тебе никогда не разговаривать с… с таким… — череда беспомощных повторов, — опять, и… и… и я приказываю тебе даже не смотреть в его сторону!
— Послушайте, папа. Я пообещаю вам больше не разговаривать с Полом Лессинхэмом, если вы пообещаете мне больше не разговаривать с лордом Кантилевером… или не здороваться с ним, случись вам встретиться на улице.
Видели бы вы, как тут вспыхнул папа. Лорд Кантилевер — глава его партии. Ее августейший и, по-моему, наипочитаемейший вождь. Самый настоящий кумир моего папа. Не знаю, ставит ли он его на одну ступень с ангелами небесными, но если нет, то вряд ли намного ниже. Мое предложение прозвучало для него не менее возмутительно, чем его — для меня. Но, к несчастью, папа способен видеть только одну сторону вопроса — его собственную.
— Ты… ты смеешь сравнивать лорда Кантилевера с этим… этим… этим!..
— Я их не сравниваю. Даже не уверена, имею ли я что-то против лорда Кантилевера, то есть против него как человека. Но, конечно, у меня и мысли не было поставить в один ряд личность его масштаба с кем-то по-настоящему талантливым, таким, как Пол Лессинхэм. Это стало бы чересчур суровым испытанием для его светлости.
Я не смогла сдержаться — но оно того стоило. Весь остаток разговора папа невнятно чертыхался. Как это было печально.
Он изливал чаши гнева на Пола — отчего казался таким до боли жалким. Он грозил мне всяческими пытками и карами, заставляя немедленно пообещать держаться подальше от мистера Лессинхэма; конечно, он ничего от меня не добился. В отчаянии он поклялся отречься от меня — и далеко не только это. Какими обидными словами он называл меня — меня, своего единственного ребенка! Говорил, что по мне тюрьма плачет; не уверена, не думал ли он при этом о виселице. Наконец, с бурным потоком проклятий, он выгнал меня прочь из комнаты.
Глава 27. Ужас в ночи
Покинув папа — точнее, когда папа прогнал меня, — я прямиком направилась к бедолаге, подобранному мной на улице. Был поздний час, я устала и разволновалась, поэтому решила просто узнать, как он себя чувствует. Некоторым образом он казался мне звеном цепочки, связывающей меня с Полом, а в ту минуту такие связи были особенно дороги моему сердцу; потому я не могла пойти спать, его не проведав.
У двери меня встретила сиделка.
— Ну что, сестра, как там пациент?
Я довольно часто обращалась за услугами к этой пухлой, по-матерински заботливой женщине, и она уже не раз приглядывала за моими странными протеже. Она всплеснула руками.
— Сложно сказать. При мне он даже не шевельнулся.
— Совсем?.. Он все еще без сознания?
— По-моему, это что-то вроде транса: будто бы не дышит, пульс не могу прощупать, но доктор говорит, он жив. Ни с чем настолько странным я еще не сталкивалась.
Я прошла вглубь комнаты. Стоило мне это сделать, как человек в постели подал признаки жизни — вполне определенные. Сиделка поспешила к нему.
— Надо же, — воскликнула она, — шевелится!.. Наверное, услышал, как вы вошли!
Это не было пустым предположением: не исключаю, что действительно очнулся он именно поэтому. Я приблизилась к кровати, а он сел, совсем как утром на улице, и громко обратился к кому-то, словно представшему перед ним. Невозможно описать почти нечеловеческую муку в его голосе:
— Пол Лессинхэм!.. Берегись!.. Жук!
Понятия не имею, что все это означало. Невероятное воздействие его слов на мои нервы я могу объяснить по большей части тем, что этот крик звучал точно в бреду. Лишь только незнакомец умолк, душа моя исполнилась слепого ужаса. У меня внезапно задрожали колени. Мне почудилось, что где-то рядом притаилось невидимое, но страшнейшее зло.
А больной, договорив, как и утром, сразу впал в состояние оцепенения. Об этом мне сообщила склонившаяся над ним сиделка:
— Опять потерял сознание!.. Чудеса, да и только!.. По-моему, это не шутки. — По голосу сиделки было ясно, что она разделяет точку зрения, высказанную ранее констеблем: — Сердце не бьется. Посмотришь на него, решишь, что умер. Уверена лишь в одном, что-то с этим парнем нечисто. Не доводилось пока мне слышать, чтоб недуг такое с человеком творил.
Подняв взгляд, она увидела, как странно изменилось мое лицо, и это ее напугало:
— Ох, мисс Марджори, что такое!.. Вам плохо?!
Мне нездоровилось — даже хуже, но в то же время я не могла описать ей свое состояние. По какой-то необъяснимой причине язык меня не слушался:
— Я… я… я не очень хорошо себя чувствую, сестра, — заикалась я. — Мне… мне… мне, наверное, лучше пойти прилечь.