Страница 82 из 100
Потом по лесу разливается треск, и вскоре на поляну выскакивает мотоцикл. За его рулем склонился светлый парень в серой кепке козырьком назад, на втором сиденье подпрыгивает девушка. Покружив на поляне, они выбирают место подальше от нас, что-то стелют на траву. Через минуту их уже не видно за мотоциклом.
— Холодно стало, — поеживается Марина. — Солнце сейчас зайдет.
Солнце и правда скоро спрячется за лес. Длинные тени от дубов уже заслонили всю поляну. Только тонкий розовый луч пробился сквозь ветки и упирается Марине в подбородок.
— Алеша, знаешь что? — говорит Марина.
— Что?
— Ты еще совсем, совсем ребенок.
— Это почему? — спрашиваю я.
— Все потому, все потому, что так положено ему, — напевает Марина. И тут же встает: — Поехали домой.
— Поехали, — соглашаюсь я и вспоминаю, что мне сегодня заступать в ночную.
Глава тринадцатая
Пассажиры сидят сзади в обнимку. Ее голова на его плече. Он что-то говорит ей тихо, чтобы я не слышал. Она только повторяет: «Болтушка, болтушка…» — и смеется.
Мне тоже весело. Впереди идет черный ЗИЛ, два красных луча от его сигнальных огней тянутся к «зеленухе», и кажется, везет он нас на буксире, тащит на огненных канатах в рай. И светофоры словно подменили: Колхозная — зеленый, Самотечная — зеленый, Маяковская — зеленый, Качалова — зеленый…
Да здравствует зеленое!
В самом деле, разве есть цвет лучше? Зеленый светофор — путь свободен. Зеленые листья на деревьях — новая жизнь. Зеленые звезды в небе — жди ясной погоды. Зеленые глаза…
— Постойте минутку, — просит он. — Сигарет надо купить.
Я торможу, жмусь к тротуару.
— А вы красиво водите, — говорит она, когда он уходит.
— Спасибо за комплимент.
— Правда, особенно когда рулем крутите. Прямо сидячий капитан. А когда дергаете разными ручками, получается не так красиво.
Она заглядывает в зеркало, что висит в кабине, поправляет прическу. Потом спрашивает:
— Скажите, а машину трудно водить?
— Нет, нисколько.
— Я тоже хочу таксистом стать. Даже песню про это придумала. Представила, как я уже по Москве еду, и придумала. Хотите, вам спою?
— Спойте, — киваю я.
Она забивается в самый угол, чтобы я не видел в зеркале ее лицо с пухлыми щеками, и начинает петь: «Пожалуйста, пожалуйста, в машину мою быструю, поехали, поехали навстречу ветру чистому. Бегут дома высокие и низкие, старинные, дороги мои разные — короткие и длинные. Бульварами, проспектами летит машина птицею, а город не кончается, как будто без границы он…»
Вскоре он возвращается с сигаретами. Залезает в машину, улыбается. Теперь я вижу, что ему лет семнадцать, не больше. Только ростом высокий, пожалуй, с меня.
— Солистка вас мучает, — говорит он неокрепшим басом. — Знаете, она готова петь это на мусорной свалке для воробьев, лишь бы те ее слушали.
— Напрасно стараешься, Димочка. Я все равно буду шофером. Представляете, — она трогает меня за плечо, — этот человек против и маму подбивает. Объясните ему, что девушки могут не хуже водить.
— В нашем парке все девушки на доске Почета, — говорю я.
— Слышишь, тип отсталый? — Она хватает Димочку за уши.
Тот притворно кричит:
— Ой, оторвешь!.. Сдаюсь… сдаюсь…
Потом она опять кладет голову Димочке на плечо, и они молчат. А я вспоминаю, как мы с Мариной возвращались сегодня из лесу. Обратно мы ехали, на такси, и ее голова вот так же лежала на моем плече. Лесной воздух опьянил Марину, и она несколько раз за дорогу засыпала, ее голова скатывалась ко мне на грудь. И тогда Марина мне не казалась уже недоступной, наоборот, она выглядела беззащитным ребенком, точь-в-точь как Борька.
— Вот здесь направо, — говорит Димочка.
Я сворачиваю в переулок, выезжаю на Фрунзенскую набережную, останавливаюсь перед Крымским мостом. Димочка быстро расплачивается, прощается со мной как с давним знакомым, и они, сцепившись за руки, бегут к подъезду высокого дома. С пятого этажа им уже кричат парни в белых рубашках, но что кричат, не пойму: выставленная на балкон радиола заглушает их голоса.
Мне не хочется искать сразу новых пассажиров. Я помню хорошо этих, хотя они теперь скрылись в подъезде. В моих ушах еще звучит сочный голос Димочки, веселая песня девушки с пухлыми щеками. Она, пожалуй, неплохо придумала о Москве: «А город не кончается, как будто без границы он».
Я закуриваю и открываю дверцу. От Москвы-реки остро тянет свежестью. С того берега, из парка Горького, доносится джазовая музыка. И видно, как медленно вращается все в разноцветных огнях «колесо обозрения». А прямо передо мной, в небе, повис гамак-великан, простреленный звездами, и в нем покачиваются маленькие троллейбусы, машины, люди-карлики.
Неужели и этот чудо-мост тот физик объезжает под землей! Странный у Марины знакомый. И почему она его знает? Если он физик, то не должен учиться в экономическом. А что, если позвонить сейчас Марине? От имени физика. Изменить голос и сказать: «О, наконец-то я слышу прелестный голос!.. Весь день звоню, но увы, увы…» Интересно, признается Марина, что уезжала сегодня в лес?
Нет, глупо это, глупо. Какое мне дело до разных чудаков. Верно, Марина? Ты слышишь? Нет, ты не слышишь, ты спишь давно, ты еще в машине засыпала. А я спать сегодня не хочу. Честное слово. Я хочу смотреть на этот мост, на рассыпанные бусы огней вдоль набережной, я хочу возить разных пассажиров и слушать их песни. А ты спи, спокойной ночи тебе, Марина-морская.
Я запускаю мотор и еду в сторону Лужников. Народу на улицах мало. В мае всегда Москва редеет: кто на дачу уезжает, кто в отпуск. Зато иностранцев прибавляется. Вот и сейчас это, кажется, они собрались в кучу и целятся в метромост фотоаппаратами.
Сбавив скорость, я прислушиваюсь к их голосам. Ну, конечно, иностранцы, лопочут по-французски. И затворами вовсю щелкают. Что ж, пускай щелкают, ничуть не жалко: Москва всегда красивая — и днем и ночью. Только место они выбрали неудачное. Лучше бы на Ленинские горы поднялись, к новому университету. Оттуда видно сразу все: и стадион-громадина, и грустный Ново-Девичий монастырь, и мигающая огнями высотная гостиница «Украина», и сам Кремль с рубиновыми звездами, золотыми куполами, крестами…
Миновав французов, я хочу как следует газануть, а в это время на мостовую выбегает девушка. Ловко зажав чемодан между ног, она голосует обеими руками и громко кричит:
— Стойте!.. Стойте!..
Я торможу, открываю дверцу. Девушка торопливо садится. С виду она не москвичка: волосы заплетены в косы, губы ярко накрашены, на руках красные перчатки в клетку. И чемодан не кладет на заднее сиденье, оставляет на коленях. То ли ей невдомек, что он будет мешать крутить мне баранку, то ли боязно с ним расставаться.
— Вам на какой вокзал? — говорю я и включаю скорость.
— Мне в ближайшую гостиницу, — отвечает она тонким голосом школьницы.
— Здесь рядом «Юность».
— Я только сейчас оттуда — нету мест.
Вот оно что. А где они есть? Я и сам не знаю. Конечно, где-то пустуют даже номера, но попробуй отыщи, если рация барахлит и с «Букетом» связаться нельзя. Черт бы побрал эту модуляцию, в который раз она подводит.
— Тогда придется ехать в центр, — говорю я.
— Все равно куда, лишь бы переночевать. Я ведь первый раз в Москве.
— Учиться приехали? — спрашиваю я, сворачивая на Большую Пироговскую.
— Нет, мне в Министерство просвещения надо.
Скажите на милость, в министерство приехала. Наверное, учительница первых классов И ребята ее называют какой-нибудь Клавдией Ивановной. Смех один! У самой еще щеки сизым пушком дымят, как у нашего Борьки.
— Это Пирогов? — Она резко наклоняется вперед.
— Точно, великий хирург.
— Я сразу его узнала… Сидит в кресле и череп в руках держит.
В начале Кропоткинской вдруг перекрывают движение. Я опускаю стекло, высовываюсь по пояс из машины. Оказывается, тяжелый самосвал царапнул жалкого «Запорожца». И теперь владелец трескуна и водитель что-то доказывают регулировщику, выразительно помогая руками. Тот, покачав головой, кивает на обочину, мол, давайте туда, сейчас разберемся, а нас пропускает вперед.