Логово снов

Луи его никогда не называл Хэлом – для него он всегда был Анри, да еще в томно растянутой, знойной, как воздух над Кварталом, манере:

– Ну что, по ракам, А-анри-и?

– Ты слышал, как он сыграл эту фразу, Анри?

– Анри, не тормози, нас уже все заждались у «Селесты».

И любимая у Генри:

– Moi, je t’aime, Henri[19].

Он хотел, чтобы лето никогда не кончалось.

А потом ужасным безветренным августовским днем Гаспар помер. Не успел Луи его остановить, как щен кинулся за уличной кошкой и попал под фургон мороженщика, выворачивающий из-за угла. Был скрип колес и один жуткий взвизг. Они с Луи протолкались через толпу, и тот, испустив собственный вой, осел на колени и принялся баюкать свою мертвую собаку. Шофер, добродушный, толстолицый дяденька, снял колпак и похлопал Луи по плечу, будто отец.

– Он выскочил на дорогу, откуда ни возьмись, сынок, – сокрушенно сказал он. – Остановиться совсем не было времени. Мне ужасно жаль – у самого три собаки.

Луи был безутешен. Генри купил бутылку у итальянской вдовы, и они уединились у себя в мансарде. Тело Гаспара, завернутое в простыню, лежало на кровати. Луи рыдал, а Генри крепко его обнимал и по глотку вспаивал самогоном, пока глаза у него не остекленели. Потом Генри позаимствовал автомобиль у одного из патронов в «Селесте», и они похоронили Гаспара за городом, на болотах, под кружевной ивой, и положили в головах печеную косточку, украденную у Флосси с кухни.

– Она меня убьет, если узнает, что я спер ее лучшую суповую кость, – сказал Генри, стаскивая промокшую от пота рубашку.

– Он был хороший пес, – сказал Луи.

Глаза у него были красные и опухшие.

– Самый лучший на свете.

– Почему все, что я так люблю, меня покидает? – прошептал Луи.

– Я тебя не покину, – пообещал Генри.

– Как ты заставишь отца разрешить тебе остаться?

Генри прикусил губу, глядя на свежевскопанный холмик.

– Я что-нибудь придумаю.

– Клянешься?

– Клянусь.

Но он и правда не знал, как.

Поздний август расположился над городом, принеся с собой пелену мутных облаков, обещавших, но так и не проливших дождя. После целого дня удушающего зноя Генри с Луи сидели на одеяле под водопадами пурпурной ипомеи. Настроение у обоих было как перетянутая струна. Им принесли телеграмму: отец Генри на следующий день возвращался из Атланты. Школа начиналась в сентябре, через неделю после Дня Труда. Скоро между ними лягут многие мили…

– Почему ты просто не скажешь отцу, что не хочешь ехать?

Генри горько рассмеялся.

– Никто не говорит «нет» моему отцу.

Он сорвал фиолетовый цветок с вьюнка и раздавил в пальцах.

– Эй, что тебе сделало это растение?

Но Генри не так-то легко было вышутить из этого отчаяния. В пансионе он снова утонет по уши в бесцветной, разлинованной жизни: часовня по утрам, латынь, хулиганы-старшеклассники, постоянные издевательства над тем, как он, Генри, ходит, смотрит, говорит… Никакого тебе джаза, никаких вареных раков и рыбалки с пирса. Никаких забавных, эксцентричных персонажей, которых они встречали во время своих набегов в Квартал и которые – и мужчины, и женщины – присматривали за ними, будто за родными племянниками. И никакого Луи… Генри было от этого физически больно.

Луи нацарапал на земле сердце. А внутри – «Л + А». Анри… Генри потянулся стереть, пока никто не увидел. Луи остановил его руку.

– Нет.

– Но…

– Нет.

Той ночью они лежали вдвоем на узенькой кровати, слушая, как волны озера Поншартрен бьются о сваи под хижиной. Щетина Луи исцарапала Генри все щеки, но он ни за что на свете не прекратил бы его целовать. Их руки, их губы, их языки знали свое дело. Пот поиска и наслаждения покрывал тела. А после, так же, не расплетаясь, Генри уснул, убаюканный теплым дыханием Луи у себя на плече. Внизу, ни улицах Уэст-Энда бушевала нескончаемая вечеринка.

Отец Генри вернулся в августовскую пятницу, под самый закат лета. Из своего кресла в библиотеке он милостиво одобрил забронзовевшего и осыпанного веснушками сына.

– Судя по всему, ты вполне восстановил здоровье, Хэл.

– Да, отец, – сказал Генри.

– В школе будут очень рады об этом узнать.

Сердце у Генри заколотилось так сильно, что отец, наверное, смог бы его расслышать с того края персидского ковра.

– Я тут подумал… Пожалуй, я мог бы закончить школу тут, в Новом Орлеане.

Отец выглянул из-за раскрытой газеты.

– Зачем?

– Я мог бы помочь с мамой, – соврал Генри.

– Для этого у нас есть слуги и доктор, – подъемный мост газеты поднялся, только что не лязгнув.

– Я бы хотел остаться, – попробовал Генри еще раз, приказав себе не плакать. – Пожалуйста.

– Я уже отправил им чек за твое обучение.

– Я верну тебе эти деньги.

– Не будь смешным.

– Буду! Я буду работать… как смогу. Я…

– Все уже решено, и дело закрыто.

Отец внезапно бросил на него последний, любопытствующий взгляд.

– Где ты пропадаешь по вечерам?

– Хожу на длинные прогулки. Так сказал доктор Блэк. Для поправки здоровья.

Отец щурился на него всего мгновение.

– Отлично, – резюмировал он, возвращаясь к газете. – Полагаю, доктор Блэк свое дело знает.

И, конечно, все пошло прахом из-за глупой ошибки. Глупейшей!

Луи написал Генри письмо, очень красивое. Генри почти мог декламировать послание наизусть – столько раз он его прочел. Разлучаться с ним было юноше невыносимо, и он перекладывал бумагу из кармана в карман и всегда держал при себе, чтобы можно было в любой момент достать и перечесть. Конечно, в один прекрасный вечер он слишком устал и забыл его в пиджаке, а прачка нашла и отнесла – отцу, кому же еще.

У Генри до сих пор начинало тянуть в животе, когда он вспоминал, как Джозеф, дворецкий, пригласил его в гостиную и закрыл двери. Единственный раз за всю его жизнь ледяное отцовское спокойствие угрожало превратиться во что-то еще… во что-то жестокое.

– Тебе знакомо это? – Отец двумя пальцами поднял оскорбительную любовную эпистолу. – Что это за дрянь?

Генри было так страшно, что ответа у него не нашлось.

– Этот… – рот не без борьбы исторг нужное слово, – мальчик… тебя каким-то образом скомпрометировал?

Луи смешил его. Целовал. Любил… Ни в чем из этого ничего компрометирующего не было.

– Ты подумал о том, что он может шантажировать нашу семью, запятнать наше доброе имя – и все ради денег? – продолжал отец. – Или ты полагаешь, что только домашние девочки падают жертвой охотников за удачей?

Генри хотел сказать отцу, что Луи хороший и добрый, что он очень романтичный и нежный. Что случившееся между ними было настоящим, неподдельным… но сказать ему это было решительно невозможно. Родительское осуждение оглушало его, парализовало, топило в жарком стыде.

Никогда еще он не чувствовал себя таким трусом.

– В Экзетер ты больше не вернешься, – следующим ходом объявил отец.

– Что? – Новая надежда пробилась даже сквозь страх.

Ему разрешат остаться здесь. C Луи.

– Если для тебя защита семейной репутации ничего не значит, я вынужден буду позаботиться о ней вместо тебя. Я уже сделал несколько звонков. Завтра в девять утра отходит поезд на Чарльстон и Цитадель. На этом поезде поедешь ты. Возможно, они сумеют сделать из тебя мужчину там, где я потерпел неудачу. И больше ни слова об этом мальчике.

Генри смотрел, как отец рвет его ненаглядное письмо, как поджигает клочки спичкой и кидает в пустой камин, где они вспыхнули и свернулись, и поседели золой.

Потом его изгнали в спальню, где он обнаружил уже собранный чемодан. Военная школа… Если в Экзетере все было плохо, то в Цитадели будет хуже некуда. Он там просто не выживет. Можно, конечно, спасти себя, соврать. Я не имею никакого отношения к этому мальчику, это какое-то недоразумение. А потом сделать, как велит отец, бросить все что любишь, Луи, музыку, вернуться в Экзетер, стать адвокатом, а там и судьей. Жениться на правильной девушке, родить Генри Бартоломью Дюбуа Пятого и всю оставшуюся жизнь встречаться с одними и теми же людьми на одних и тех же балах и ужинах, все равно прекрасно зная, что ты сущее разочарование для отца и что он никогда не забудет, ничего никогда не забудет – только сделает вид, что этого не было. Или можно взбунтоваться, воспрянуть, взять жизнь в свои руки. Не этого ли вечно хотел от него отец?

19

Я люблю тебя, Анри (фр.).