Страница 7 из 25
— Нет, не зря, Степан! Иволги и грибы есть и там, за границей. И любители птичьего пения там тоже водятся в изобилии. Главное же в природе — человек. Я не понимаю людей, которые могут, разинув рог, стоять как истуканы и слушать птичий щебет. Просто так стоять и слушать. Я хочу знать, понимаете знать, что за птица? Как живет? Что сделать, чтобы не разоряли ее гнезд? Вот так-то, дорогой мой. Но, по-моему, мы куда-то не туда забрались, а? Зачем это я вас позвал?
— Мораль прочитать, — буркнул Вовк. Званцев поглядел на него пристально и понял, что вот сейчас, именно сейчас, Вовк захлопнет свою душу, как улитка захлопывает раковину.
— Нет, — сказал Званцев. — Вспомнил. Вот я письмо получил, прочитайте-ка.
Вовк читал письмо, недавно полученное Званцевым. Писала незнакомая ему девушка — работница ленинградского завода, который шефствовал над дивизионом. Почерк у нее был еще «школьный», аккуратные буковки так и лепились одна к другой, а вот мысли у девушки были взрослые.
«В чем же смысл жизни, — опрашивала она, — если человек, которому ты верил, которого любил, оказался просто-напросто негодяем? Я верила одному парню, с которым была знакома почти год… А теперь во что верить? Бели не трудно вам, обсудите мое письмо с моряками — у вас все молодые парни, что скажут они?»
Вовк прочитал письмо и аккуратно сложил его.
— Ну? — опросил Званцев. — Что вы скажете, если я попрошу вас ответить девушке?
— Меня? — не то удивился, не то испугался Вовк. — Почему меня?
— Потому что мне кажется, что вы человек разумный, рассудительный и… — Званцев на секунду помедлил, — еловой, правильный. Так что напишите девчонке и если захотите, покажите мне.
Вовк ушел. Еще минуту Званцев сидел неподвижно, а потом вздохнул и подумал: ничего. Выкарабкается. Не замкнется. Ну, а в случае чего разомкнем…
Отправить письмо девушке-ленинградке Вовк не успел. «Большой охотник» срочно вышел на дозорную линию: сообщили, что надвигается непогода, а по фарватеру все идут и идут иностранные транспорты.
Неотправленное письмо Вовк принес Званцеву. Там были одни общие слова, нудные, как зубная боль. «Надо верить людям…» «Не на одном Вашем парне свет клином сошелся…» «Время все вылечит…»
Званцев, с досадой прочитав это письмо, вышел на палубу и поднялся на мостик. Свежий ветер сразу ударил в лицо, распахнул полы теплой «канадки». Ратанов стоял на мостике, негромко отдавая команду рулевому, и тот локтем, пижонски, трогал рукоятки управления.
Когда Званцев встал рядом, командир покосился на него и опросил:
— У тебя чего-нибудь случилось?
— С чего ты взял?
— Вид у тебя расстроенный.
— Так, ничего особенного. Прохлоп один получился. — И перевел разговор: — Какие новости?
Новостей не было. Берег передавал, что по фарватеру идут два западногерманских лихтера; через час пройдет один «швед» и караван наших сухогрузов. Шесть финских тральщиков ловят рыбу в конвенционных вода.х. Поблизости тралят наши, нужно проверить судовые роли и порт приписки: вероятней всего, сюда зашли рыбаки из Нарвы… Словом, все, как обычно.
— Шел бы ты к себе, — сказал Ратанов. — Отдохни малость. С досмотровой командой тебе придется идти, наработаешься.
Но Званцев ушел не сразу. Он любил стоять здесь, на мостике, в часы, когда на душе было неспокойно — море всегда успокаивает… И все-таки его раздумья были тяжелыми. Почему Вовк оказался — если судить по этому письму, — таким сухим, черствым, в сущности, человеком? Значит, он, Званцев, ошибся в нем? Просто придумал себе совеем другого человека.
— Так что же все-таки случилось? — снова спросил командир.
И Званцев рассказал ему об этом письме, наперед зная, какую реакцию этот рассказ вызовет у Ратинов а, и не ошибся. Ратанов усмехнулся.
— Не сотвори себе кумира, как сказано в библии.
— Ишь ты! — усмехнулся в ответ Званцев. — Какие ты произведения цитируешь! А, может, все вовсе и не так? Ты представь себе: Вовк — человек молодой, жизни не знает и с таким вот человеческим горем встретился впервые. Понятно, что сразу не дошло до него, — и пошел парень шпарить фразами, вычитанными в плохих, хотя внешне вполне правильных, книжках. Может так быть?
Он начинал сейчас резкий спор не с командиром, а с самим собой. Ему казалось, что он должен найти какое-то оправдание той душевной черствости, которая так неприятно поразила его в письме Вовка. То, что он говорил Ратанову, было в какой-то степени таким оправданием. Просто Званцев не мог и не хотел до конца признать свою ошибку. Очень тяжко ошибиться в человеке.
На этот раз море не успокоило его. Он вернулся в каюту, лег и напрасно заставлял себя заснуть — сон не шел. Тогда он поднялся и, выйдя на палубу, попросил пробегавшего Тенягина вызвать к нему Вовка.
Опять, как несколько дней назад, Вовк стоял, переминаясь с ноги на ногу. Да, он знает, что написал сухое письмо. Он не умеет — писать других — вот и все.
— Значит, вы черствый, сухой человек? — тихо спросил его Званцев. — Значит так, если вас не затронула беда вашей сверстницы. Что ж, обидно. Обидно, что Я ошибся в вас.
Вовк вздрогнул, когда Званцев произнес эти слова. Поспешно, будто его могли остановить и попросить выйти отсюда, Вовк заговорил и рассказал, что он написал другое письмо, только постеснялся принести его… Да, оно там, в кубрике, но письмо это — оплошные каракули, так что лучше он принесет его после вахты, а там судите, как хотите… У него даже слезы выступили на глазах — не то от обиды, не то от волнения. Званцев, отвернувшись, сказал:
— Идите, товарищ Вовк.
Он заснул все-таки. Волна бережно валила корабль с одного борта на другой, и Званцев чувствовал себя, как в огромной люльке. Топот ног пробегающих по палубе матросов, гул машины под палубой не тревожили его, и, проснувшись, он еще долго не открывал глаз, прислушиваясь к этим знакомым звукам.
И вдруг внезапно, словно бы подминая под себя все эти привычные звуки, раздался сигнал боевой тревоги, и Званцев выскочил на палубу, на ходу надевая «канадку». Будто не было полутора часов сна: тяжелая, давящая тревога охватила его сейчас, и он не сразу даже заметил, что на море волна поднялась сильней, а дождь встал непроглядной белесой пеленой.
Подняться на мостик было секундным делом, и, только оказавшись там, наверху, он мало-помалу начал соображать, почему командир объявил боевую тревогу.
Расплывчатый силуэт рыболовной шхуны проступал сквозь дождь с левого борта.
— Каким курсом нам идти? — донеслось оттуда. Ратанов ответил через мегафон. — Спасибо, — послышалось с моря. — Счастливо вам! Будьте осторожны! Счастливо!..
Шхуна ушла, словно растворилась, растаяла в этой холодной октябрьской мути…
— Мина, — коротко сказал Ратанов.
«Большой охотник», казалось, не двигался. Окруженный со всех сторон густой пеленой мелкого дождя, он будто бы неподвижно застыл среди огромного и страшного пространства, где вот точно так же, покачиваясь на волне, плыла замеченная рыбаками мина. Они обнаружили ее примерно час назад, еще до того, как начался дождь, и бросились прочь, подальше от верной гибели. Невидимая, она плыла своим слепым путем, холодная, какими бывают только змеи, так же, как и они, молчаливо несущая свою смертельную начинку.
— Большой фарватер рядом, — сказал Званцев.
— Да, — ответил Ратанов. — Если б не этот дождь…
— Ты уже сообщил?
— Сообщил.
— Что ответили?
— По обстановке.
Оба замолчали. Сейчас они понимали друг друга даже в этом молчании. Они думали сейчас об одном и том же…
«…Я хотел сказать, что это немыслимо — найти сейчас мину и расстрелять ее. В этой белой пелене ее просто невозможно было обнаружить, разве что только случайно. Но случайность могла стоить всем нам жизни И я не сказал Ратанову ничего. Мы должны были найти мину. Понимаете — обязаны были разыскать эту сволочную железку, потому что рядом был Большой фарватер, и по нему все время шли наши и чужие…