Земля по экватору

Сам не понимая, зачем он это делает, Званцев пошел за ним. Синдо слышал, конечно, что советский офицер идет следом, но не оборачивался. Так они дошли почти до конца поселка, и только у своего дома японец обернулся и показал на дверь, приглашая войти.

Но Званцев не спешил. Он оглядел дворик: здесь лежали тюки с морской капустой, на шесте болталась бумажная рыбина. «Наверное, чтобы отгонять злых духов», — решил Званцев. Но он ошибся. Японцы вывешивают на шестах бумажные рыбы в день «праздника мальчиков».

Синдо пропустил его вперед, и, когда глаза привыкли к полумраку комнаты, Званцев увидел сначала множество цыновок. Цыновки были на полу, на окнах, на стенах. И еще — жаровня в углу вместо печки («холодно, должно быть, здесь зимой», — подумалось Званцеву), а в другом углу что-то вроде гитары. Синдо перехватил взгляд офицера и объяснил:

— Самисэн. Капитана гость — Синдо играй.

— Не надо, Синдо, — сказал Званцев. Бедность, почти нищета этого жилья отзывалась в нем физической болью. И если человек не хочет оторваться от этой бедности — стало быть, ничего лучшего он не ждет и на своей родине. А здесь… Что ж, сейчас на острова пришли другие времена, и, если Синдо останется, он сможет жить по-человечески…

— Я попробую, Синдо, — тихо сказал Званцев. — Ты понимаешь меня? Я попробую.

— Спасибо, капитана, — так же тихо ответил Синдо.

Но помочь Синдо так и не удалось. В конце сентября он уехал на материк, увозя с собой тюк с постелью и посудой, свой самисэн, связку сэнко[1] да еще фуросики — цветной платою в который была завернута еда на дорогу. Боровиков провожал Синдо до парохода. Возле пирса они и встретились со Званцевым.

— Нет Синдо, — сказал японец. — Ты хороший капитана. Синдо еще будет здесь. Не хочешь подарок — Синдо не хорошо. Подарок есть потом — сирахаги. Самая красивая сирахаги.

Он уехал.

Боровиков не знал, что такое сирахаги. И спросить об этом было не у кого — с острова уехали последние японцы.

— Странно, — сказал Званцев. — Вы с ним такие разные, а вот ведь — подружились!

Боровиков старательно отворачивался от Званцева, но тот заметил, что Иван то и дело вытирает слезящийся глаз. Или это от ветра?

— Он, между прочим, меня из воды вытащил, — объяснил Боровиков. — Еще весной, в мае. Если б не Синдо, кормил бы я сейчас крабов. Вот так-то…

Пароход вышел из бухты, а Синдо все еще был виден. Он стоял на палубе, на корме, — неподвижная крохотная фигурка в белой соломенной шляпе. И если существует бог печали, то его изваянием был сейчас маленький хромой японец на палубе «Отто Шмидта»…

Тот, кто хоть месяц провел на Дальнем Востоке, знает, что жизнь там нелегкая, и особенно нелегка она у людей, связанных с морем. Званцев мог бы многое рассказать о годах, проведенных на Дальнем. Штормы и бураны — это еще полбеды. Он помнит цунами, задевшее остров К. И жертвы были, и тупое, отчаянное ощущение беспомощности перед стихией, когда хочется заплакать, закричать во все горло, да нельзя… Пограничники спасали рыбаков, унесенных штормом. Спасли не всех. Среди погибших был и Боровиков. Сам Званцев — в ту пору уже замполит на тральщике — свалился с тяжелейшим воспалением легких и еле выкарабкался на свет божий, — вот что такое Дальний…

Званцев не вел счет задержаниям, в которых ему доводилось участвовать. Старый тральщик делал свое дело: пограничники вылавливали браконьеров на лежбищах котика, задерживали рыболовные суденышки японцев, забравшиеся в наши воды, дважды открывали огонь по неизвестному катеру, который норовил пройти к материку… С катера открывали ответный огонь. Все бывало…

И все-таки каждый раз, когда моряки задерживали рыбацкие суда, Званцев неизменно разглядывал всех членов команды — усталых, с измученными, бесстрастными лицами рыбаков — в тайной надежде обнаружить среди них Синдо. Шли годы. Званцев уже был капитан-лейтенантом. Один из катеров вернулся из похода, таща за собой рыболовное суденышко. Званцев смотрел из окна штаба, как швартуется катер, а затем на пирс сходят наши матросы и задержанные рыбаки. Вдруг он вскрикнул: один из рыбаков шел, тяжело припадая на вывернутую ногу…

Он не ошибся. Это был Синдо Низко кланяясь и прижимая руки к груди, Синдо заплакал, увидев Званцева.

— Штраф не нада, капитана. Синдо бедный, она бедный, и она тоже бедный. — Он показывал на остальных рыбаков. — Плоха, плоха. Рыба нет. Риса нет. Фуросики совсем пусто…

И встряхивал своим фуросики — пестрым платком, словно желая подтвердить, что есть им нечего.

Было ясно, что они забрели в наши воды не преднамеренно, и рыбаков отпустили, накормив «расходом» — дневными остатками дивизионного камбуза. Но, все так же низко кланяясь, Синдо попросил разрешение посмотреть его дом. Званцев пошел с ним.

Синдо почти бежал, подпрыгивая на изуродованной ноге. Дошел до того места, где стоял когда-то его дом, и остановился. Теперь здесь красовался огромный домина, срубленный из лиственниц, добротный, по-сибирски крепкий, ставленный, как говорится, навек. Жила здесь рыбацкая семья. Синдо только беспомощно вертел головой, словно недоумевая, куда мог деваться его домишко.

— Зайдем? — предложил Званцев.

Синдо осторожно подошел к крыльцу. Очевидно, их увидели раньше, потому что дверь распахнулась прежде, чем они поднялись по ступенькам. Хозяйка пригласила их в дом с тем радушием, с каким здесь встречают всякого пришедшего.

Званцев смотрел, как Синдо вошел в сени, а потом в нерешительности остановился у порога.

— Вы входите, входите, — сказала хозяйка.

«Как кошка идет», — подумалось Званцеву. Это кошка обычно так робко входит в незнакомый дом. Синдо напоминал кошку, боящуюся перейти из темных сеней в светлую комнату.

Потом Синдо стоял посреди комнаты и медленно обводил глазами стены, мебель, вещи, лежащие на комоде, игрушки, брошенные на полу… Казалось, он хотел запомнить все, что было здесь. Увидев приемник, он вздрогнул, протянул руку и погладил лакированную крышку.

— Спасибо, — сказал он наконец, поклонившись хозяйке. — Спасибо…

— Садитесь, я сейчас чай поставлю.

— Не нада чай, пора, пора, — торопливо пробормотал Синдо. — Спасибо.

Он выскользнул в сени, потом на улицу и вот опять почти бежал, подпрыгивая, словно гонимый отсюда. Званцев не побежал за ним. Синдо обернулся и крикнул:

— Твоя рыбак — хорошо! Моя рыбак — плохо! Подарок потом Синдо даст капитана!.. Синдо помнит: белая сирахаги…

…И он привез белую сирахаги, странный кустик, который расцвел потом в квартире Званцева белыми цветами, похожими на гвоздику. Синдо сдержал свое слово. Это был кусочек страны, где щедро светило солнце и тряслась земля, свирепствовали тайфуны и женщины рожали слепых от атомной радиации детей… Гвоздики цвели долго, но перед их появлением была тревожная неделя, и, поливая куст сирахаги, Званцев каждый раз вспоминал ту встречу с Синдо — встречу, которая оказалась последней…

В августе пограничный катер задержал в наших водах три японские шхуны. Факт браконьерства был налицо — японцы не успели освободиться от пойманного лосося. Пока катер вел нарушителей в базу, стемнело, и тогда радиометрист засек еще одну шхуну. Катер повернул, чтобы отрезать ей выход в открытое море, но, к удивлению пограничников, шхуна вильнула к берегу. Очевидно, расчет у японцев был простой: пользуясь мелкой осадкой, спрятаться в прибрежных скалах, уйти, когда их прекратят искать.

— Рискуют, — усмехнулся командир катера и приказал: — Дайте шифровку в дивизион. Ну, и мы рискнем…

Но рисковать не пришлось. Шхуна сама выскочила из-за островка прямехонько на катер, так что к тем трем, которые уже болтались за кормой, вскоре прибавилась и эта четвертая — «Коцу-мару»… Командир снова приказал передать в дивизион, что ведет четыре «мару» сразу.

1

Сэнко — палочки, которые зажигают в день поминок. (Прим. автора).