Арина

И передо мной вырастает квадратная фигура Занегина. В небольшой комнате с низкой мебелью Аркадий кажется великаном, на которого в насмешку надели тесную тенниску, и он вот-вот развернет плечи, и тогда она затрещит вся по швам.

— Пьем, гуляем?! — кричит Занегин и с такой силой хлопает меня по спине, что я едва не падаю со стула.

— Ты давай полегче, — говорю я. — Чуть стул не сломал.

— Легче не могу, — усмехается Аркадий. — Такой у меня характер нараспашку. А мебель новую куплю. Денег у меня хватит. Правда, Нина?

Она только пожимает круглыми плечами и идет к буфету. Достает оттуда третью рюмку, протирает бумажной салфеткой, ставит на столик. Довольно крякнув, Аркадий расстегивает на тенниске последнюю пуговицу и быстро наливает виски во все рюмки.

Нет, я не буду больше пить, я домой сейчас уйду. Я и так все вижу как в тумане. Лицо Нины мне теперь кажется плоским и серым, руки у Аркадия почему-то стали вдвое толще.

— Ну, до свидания, — говорю я и встаю.

Занегин хватает меня за руку, сажает на место.

— Этот номер не проходит, — ухмыляется он. — Давай сначала выпьем. Мы с тобой по одной дорожке ходим, как бы не так. Или ты боишься со мной пить?

— А чего мне бояться?

— Может, я пьяный нехороший, в драку полезу.

Вот оно как. Видно, не забыл он тот случай со старушкой на вокзале. А что я тогда сделал? Я честно поступил. И пускай говорит спасибо, что в стенгазету не написал. А если еще поймаю, напишу. Нисколько не побоюсь, напишу. И сейчас я нарочно не уйду. Конечно, мне в драке с ним не справиться, но я все равно не уйду.

Нина склоняет голову к плечу Аркадия, улыбается и просит его выпить штрафную. Он не отказывается, тут же опрокидывает рюмку в большой рот и не закусывает. Потом мы пьем все вместе. Пьем за то, чтобы у Нины ко дню рождения был телефон. Это она такой тост предложила.

— А я только страдаю от телефона, — жалуется Аркадий. — Без него мне куда бы легче жилось. Вот другой раз сообразишь с ребятами, а придешь домой — головомойка. Почему не позвонил: волновались, видишь ли. Или заболел кто в колонне — опять тебе звонят: подмени. Нет, для меня телефон — это бич.

— Ой, что ты говоришь! — удивляется Нина. — Как же в Москве без телефона. Ни в магазины позвонить, ни в кинотеатр, ни такси заказать — ничего. А если холодильник сломался, телевизор или…

— …свидание назначить? — подсказывает Занегин.

— В этом тоже телефон не помеха, — смеется Нина и закуривает.

Потом она рассказывает, как три розы долго шли через пустыню к своим любимым. Желтая роза одаривала лепестками всех, кто встречался в пути, и пришла к любимому ощипанная, и он от нее отказался. Белая роза никому не подарила ни лепестка, и ее в дороге сильно жгло солнце, трепал ветер, а ручей не дал ей напиться. Все лепестки у белой розы завяли, и любимый ее тоже не принял. А красная роза подарила по лепестку только солнцу, ручью и ветру и сохранила свою красоту и свежесть. И тот, к кому она шла, еще больше ее полюбил.

— Вот давайте выпьем за красную розу, — говорит Нина.

И мы снова пьем. А после этого тоста я словно куда-то проваливаюсь. Что было потом, я ничего не помню. Прихожу в себя уже на улице. Я почему-то стою в сквере на Мало-Московской, прислонившись к дереву. Голова у меня тяжелая, во рту шершавость. Рядом щелкает зажигалкой Занегин.

— Ты зачем к Нинке ходишь? — спрашивает он.

— Я не хожу к ней, это случайно получилось, — говорю я.

— Брось, брось, не надо темнить, я все вижу… Ты лучше правду руби.

— А я и говорю правду, зачем мне врать?

— Ты вот что… ты не ходи больше к ней. Я тебя прошу… Иначе пропадешь… сгинешь навсегда…

— А ты не угрожай! — вскипаю вдруг я.

Занегин кладет мне на плечо руку и спокойно так говорит:

— Ладно, хватит петушиться… Ты вот что, ты подальше от Нинки держись. Она опасная… И ты не равняй меня с ней…

И он, словно что-то вспомнив, срывается с места, с каким-то беспомощным остервенением перепрыгивает через чугунную ограду и сразу скрывается под аркой с круглыми колоннами. Я еще стою несколько минут в сквере. Уже совсем посветлело, сквозь деревья теперь просматривается улица, по которой прошел огромный рефрижератор. Но людей пока не видно. Только дядя Миша прогуливается у перекрестка. Хотя бы он меня не заметил. Я поскорее ухожу в глубь сквера, потом выбираюсь на тротуар и бреду домой.

Глава семнадцатая

Прошел месяц. Жизнь не остановилась, земля не сорвалась с орбиты, и солнце так же утром скачет по крышам. Я, как и прежде, мыкаюсь на «зеленухе» по городу, и улицы, бульвары, площади текут мне навстречу. Андрей Павлович вернулся с курорта, пять раз подряд обыграл меня в шахматы и переселился с тетей Дашей на дачу. Борька успел размолотить в лагере новые кеды, потерять панаму и в клочья разорвать рубашку. Игорь третий выходной уезжает в Углич и никак не может уговорить Симу выйти за него замуж.

Нет, жизнь не остановилась, и все у меня хорошо. Я люблю свою работу и начинаю ею гордиться, я люблю Борьку и рад, что он закончил первый класс без троек, я люблю Игоря и скучаю, когда он уезжает в Углич, я люблю Люсю и жалею, что она уже не будет актрисой, я люблю даже милиционеров, которые давно не прокалывают мой новый талон.

Да, все у меня хорошо, все хорошо. Вот талька иногда на меня что-то наваливается, наваливается, как-то сразу и со всех сторон. Бывает это вечером. Сидишь у приемника, ловишь разные станции. Идут все джазы, джазы, песни эстрадные. И вдруг — грустная музыка. Вот тут-то и наваливается это на меня. Я взвинчиваюсь и начинаю выбрасывать из шкафа все свои рубашки. Выброшу на стол и выбираю, выбираю, но останавливаюсь всегда на белой нейлоновой, которую весной купил.

Потом костюм темно-серый достаю, галстук. Я галстуки не очень люблю, но тут повязываю и галстук. Туфли черные надеваю. Правда, левая туфля скрипит немного, но это ничего, зато сразу видно, что новые. Старые не стали бы скрипеть. Волосы, наперед причесываю, как у Гамлета — Смоктуновского, и выхожу из дому.

Еду я обычно на метро, Еду и заранее представляю, как все это у меня будет. Выхожу я на «Новослободской», закуриваю, перехожу на ту сторону улицы и останавливаюсь у арки, оклеенной разными объявлениями. Чтобы меньше волноваться, покупаю, в киоске «Вечернюю Москву», разворачиваю, но, конечно, не читаю, а по сторонам все поглядываю.

Стою я так с газетой полчаса, еще полчаса, потом слышу, кто-то сзади подошел. Я оборачиваюсь — бог ты мой, Марина! Она в белой кофточке, и лицо у нее белое, совсем без загара. Смотрит вроде с укором, но глаза зеленые такие, круглые глаза-ее все-таки улыбаются.

— Ты пришел? — говорит она. — Не выдержал, пришел?

— Я уже не раз приходил, — говорю я.

— А почему меня не искал? Тебе гордость мешала? И сейчас стоишь и не ищешь. Не надо быть таким гордым.

— Я не гордый. Я люблю тебя.

— Смешной ты какой, целый месяц не видишь меня, а говоришь — люблю.

— А можно человека не видеть и любить. Бывает же так. Вот и у меня так было.

— Фантазер ты, — улыбается Марина. — Я и не знала, что ты такой фантазер. Ну, чего мы стоим? Пойдем сядем.

Она ведет меня во двор, в его зелени мы садимся на скамейку. И молчим: нам и без слов хорошо. Потом Марина берет мою руку, кладет к себе на грудь и говорит:

— Послушай, как сердце мое бьется…

И тут у меня дух захватывает, так захватывает, что чувствую я, никогда, никогда этого не будет. И мне сразу другая картина видится, совсем-совсем другая. Вроде стою я у той же арки, что объявлениями облеплена, только поближе к газетному киоску стою. Час уже поздний, народу все меньше из метро выходит, а на улице и вовсе никого не видно. Я уже не надеюсь ни на что и время потерянное жалею, как вдруг под аркой шаги раздаются и оттуда Марина выходит с высоким парнем. Я сразу сердце где-то на затылке слышу, и в горле комок застрял и дышать не дает, и ноги вроде в асфальт вросли — ни одну не оторвешь.