Страница 21 из 28
Евразийцы всерьез воспринимали идею о природных лингвистических границах – изоглоссах, обладающих своего рода подсознательной суверенностью. Нельзя притязать на культурные системы за пределами таких границ. Так, Польша не может рассматриваться в качестве естественной части евразийского конгломерата, и потому неоднократные попытки включить ее в состав Российской империи были заведомо обречены на провал. Трубецкой постоянно приводит этот пример, рассуждая о том, сколь рискованно игнорировать природные водоразделы цивилизаций[82].
Структуралистские теории евразийцев шли вразрез с представлением о России как «славянской» стране – именно так ее воспринимали многие интеллектуалы XIX века, вроде Данилевского, от «славянства» производившие самообозначения «славянофилов» и «панславистов». В силу общих тенденций развития «Евразия» представляла собой безусловное и научно доказанное единство, резко отделенное природными границами от западных славян и «романогерманцев». «Славянство» тем самым оказывалось устаревшей конструкцией XIX века с его приверженностью корням и генеалогическим древам. «Вопрос о границах и пределах становится, таким образом, ключевым, – писал лингвист Патрик Серио, тщательно исследовавший установки славянофилов. – Евразийство прежде всего направлено на пересмотр этих границ, на деконструкцию субъектов, признаваемых неподлинными (как славяне), в пользу других, сочтенных в большей степени реальными [т. е. Евразии] в силу их органичности»[83]. Однако Патрик Серио обращает внимание на двойные стандарты в подходе Трубецкого к Европе: с величайшей тщательностью разбирая самые малые сходства и градации культур, составляющих евразийское единство, «романо-германскую» цивилизацию он описывал как недифференцированную, никак это свое мнение не доказывая. Концепция естественных границ послужила основным аргументом в пользу политического единства Евразии и вместе с тем позволила применить на практике фундаментальную аксиому: причиной всех геополитических пертурбаций Российской империи было пренебрежение этим натуральным фронтиром. Евразийцы копили факты, укреплявшие в них уверенность, что большевистская революция обречена, а территория Российской империи, возрожденной в виде Советского Союза, пребудет неизменной и цельной. Но при первом столкновении Советского государства и евразийской альтернативы победитель выявился очень быстро.
Глубинное государство
С февраля 1925 года в переписке Трубецкого с другими евразийцами появляются странные, словно вырванные из контекста слова: «нефть», «Аргентина», «машинисты», «музыканты». «Сержусь я не на то, что брошюра вообще вышла, а на то, что ее пустили в мануфактуру несмотря на то, что я просил этого не делать и пустить ее только в Аргентину»[84], – писал Трубецкой в июльском письме Сувчинскому.
Группа единомышленников начала шифроваться. «Мануфактурой» называли русскую диаспору в Европе, «Аргентина» обозначала Россию, «нефть» – евразийство, Трубецкой будет называться Йохельсоном. Эти меры предосторожности, пусть и наивные, свидетельствовали о том, что сообщество ученых утратило прежнюю аполитичность и прибегало к шифру, поскольку пыталось превратиться в секретную организацию. Обитателям башни из слоновой кости стало очевидно, что если они хотят сделаться серьезным политическим движением, то придется заняться политикой. Так начался новый этап самопровозглашенной миссии евразийцев, они прошли сквозь зеркало в мир эмигрантских интриг, и за каждым их шагом зорко следили различные тайные полиции Европы, а также советская ЧК или ОГПУ, – это состязание теней породило едва ли не самые мрачные шпионские сюжеты XX века. В этом мире буквально ни один человек не был тем, за кого себя выдавал, многие добывали себе пропитание, служа информаторами в той или иной тайной полиции, и каждый второй агент работал на многих хозяев одновременно. Единственный способ преуспеть в этом мире – всегда опережать хотя бы на шаг стремительные игрища предательства и двойной измены. Стоило евразийцам пересечь эту границу – и они были обречены.
Все это началось в 1922 году, вскоре после публикации «Исхода», когда к Трубецкому обратилась группа белых офицеров, выразившая желание присоединиться к его движению. За тот год в движение вошло немало новых людей, по большей части ученых, покоренных либо аргументацией «Исхода», либо авторитетом его авторов.
Отец Флоровский вышел из движения, но с 1922 года начали прибывать русские интеллектуалы-единомышленники, такие как ориенталист, бывший российский консул в Персии Василий Никитин; историк Лев Карсавин; историк-медиевист из Одессы Петр Бицилли; граф Дмитрий Святополк-Мирский, сын бывшего министра иностранных дел, позднее преподававший в Лондонской школе славянских и восточноевропейских исследований. Историк Георгий Вернадский, сын Владимира Вернадского, одного из самых выдающихся ученых-естественников старой России, также присоединился к евразийцам. Впоследствии он преподавал историю в Йельском университете.
На фоне такого пополнения офицеры отнюдь не выглядели интеллектуалами, но Трубецкой воспринимал их интерес как возможность рекрутировать кадры, способные заняться необходимой, на его взгляд, политической работой, объединить антибольшевистское подполье и поддерживать связь с другими эмигрантскими движениями, где основную силу составляли бывшие офицеры, и таким образом приобретать все новых приверженцев. Именно такие люди – молодые, лишенные корней ветераны, ищущие, к чему прислониться, – послужат готовым материалом для всех политических движений Европы между двумя войнами.
В их числе был и Петр Агапов, родственник генерала Врангеля, того самого, у которого Савицкий служил вместе со Струве. Агапов, двадцати с небольшим лет от роду, мог считаться образцом русского офицера: прекрасные манеры, «замечательная красота», свободно говорил на четырех языках, по свидетельству Савицкого, и умел внушить к себе уважение[85]. Хотя он не мог состязаться с учеными на академическом поприще, зато разбирался в «мирских» делах намного лучше, чем они. Агапов увидел возможность поставить свои способности на службу достойной цели, а интеллектуалы уже ощущали себя мыслителями в поисках деятелей. Как Трубецкой разъяснял Савицкому, группа «ни на какую самостоятельность не претендует и отдает себя в наше распоряжение. Поэтому я бы считал, что их предложение следует принять… Судя по всему, они на нас смотрят как на авторитет, искренне хотят и сами стать настоящими евразийцами, и нам помочь в нашей работе»[86].
Агапов интенсивно переписывался с руководителями евразийского движения, в особенности с Сувчинским и Савицким, но не раскрывал некоторые аспекты своей личности, не упоминал о том, чем занимался прежде. Один из немногих намеков на эту темную сторону Агапова сохранился на полях письма, полученного от него Савицким: тот написал примечание, предупреждая, что Агапов, когда служил у Врангеля, принимал участие в массовых казнях Гражданской войны и по этой причине его душевное здоровье пошатнулось. Савицкий также отметил, что Агапов пользовался немалым успехом у женщин, но по какой-то темной, циничной потребности эксплуатировал их и обирал[87].
Врожденное обаяние Агапова и исключительные способности обзаводиться связями быстро принесли свои плоды. Он наведался в Англию, гостил в доме князя Владимира и княгини Екатерины Голицыных (там останавливалась и его мать). Голицыны представили Агапова богатому английскому предпринимателю Генри Норману Сполдингу, и Агапов сумел внушить ему интерес к евразийству. В итоге Сполдинг согласился вложить в это движение 10 тысяч фунтов.
82
Евразийцы пражского и венского круга активно использовали идеи немецкого диффузионизма – Ф. Ратцеля, Ф. Гребнера, Б. Анкерманна, К. Хаусхофера.
83
Seriot, Structure et totalité, p. 60.
84
Трубецкой Н. Письма. С. 120.
85
Glebov, «The challenge of the modern’, p. 311–314.
86
Трубецкой Н. Письма. С. 33–36.
87
Glebov, «The challenge of the modern», p. 314.