Страница 19 из 28
Струве представлял старый порядок, Савицкий – авангард, часть которого уже пришла к мнению, что России нужно смотреть вперед и не оглядываться на прошлое. Большевистская революция была состоявшимся фактом, и нелепо было притворяться, будто это не так, будто ничего не случилось. Савицкого, очевидно, восхищали некоторые достижения большевиков: если не коммунизм как таковой, то способность быстро консолидировать власть и «защитить Россию от иностранного вмешательства», как он формулировал. Об этом он написал своему наставнику Струве в конце 1921 года, вызвав тем самым окончательный с ним разрыв и объединив усилия с Трубецким в формировании «евразийства».
Этим письмом была обозначена новая линия мысли в среде молодых эмигрантов. Прежде всего Савицкий заявляет, что большевистская революция стала поворотным моментом в истории России. Ее необходимо признать и усвоить урок: «Изменение экономической политики большевизма – условие для выживания России. Сохранение его политического аппарата – условие для силы страны». Но Струве по-прежнему осуждал большевизм как событие противозаконное и случайное» и начал уже подозревать Савицкого в симпатиях к большевизму. Это и вызвало жестокую ссору между ними, но к тому времени Савицкий успел познакомиться с Трубецким и обрести небольшую, но быстро растущую группу единомышленников.
В 1920 году, прочитав рецензию на «Европу и человечество», Трубецкой связался с Савицким, а также сделал своим союзником Петра Сувчинского, музыкального критика и потомка украинских аристократов, друга Стравинского и Прокофьева, а главное – владельца типографии. Сувчинский опубликовал «Европу и человечество», и вместе с отцом Георгием Флоровским, православным священником, который также поселился в Софии, этот квартет издал потрясающую книгу статей под общим заголовком «Исход к Востоку». «Исход», наполовину академический труд, наполовину апокалиптический, стал основополагающим документом евразийского движения, облек его в ту же религиозную символику, то же эсхатологическое осмысление, какому были привержены Блок и Белый. «Есть страшные времена, ужасные эпохи, как апокалипсические видения, времена великих сбываний Тайны, страшные и благословенные», – писал Сувчинский[67]. Тот самый уникальный русский дух, который и привел большевиков к власти, – невероятная способность и к творчеству, и к разрушению – был выпущен на волю и не желал угомониться. Теперь требовалось направить эту грозную энергию в созидательное русло. «Россия – в грехе и безбожии, Россия – в мерзости и паскудстве. Но Россия – в искании и борении, во взыскании града нездешнего», – утверждал Савицкий. Гражданская война очистила Россию от былого, пробудила от летаргии, высвободила ее жизненную энергию и ответила на вопрос, кто такие «мы». Написанное всеми четырьмя авторами предисловие гласило: «Русские люди и люди народов «Российского мира» суть ни европейцы, ни азиаты. Сливаясь с родною и окружающей нас стихией культуры и жизни, мы не стыдимся признать себя – евразийцами». Так внутри сугубо интеллектуальной среды зародилось совершенно оригинальное восприятие большевизма. Все остальные крупные эмигрантские группировки провозглашали решительное неприятие революции и жаждали повернуть обратно стрелки исторических часов – кто вернуться к 1861 году, кто в эпоху до воцарения Николая II, кто до февраля 1917-го, когда Николай отрекся, иные выбирали разные точки между февралем и октябрем 1917-го, короткий период, когда Россией управляло либеральное, хотя и плохо организованное Временное правительство. Одни только евразийцы заняли нейтральную позицию по отношению к революции, которую они сочли незавершенной «евразийской революцией» против Запада. Хотя революция достигла поистине библейских масштабов кровопролития и жестокости, евразийцы различали в событиях 1917 года и далее религиозные, эсхатологические отголоски и катастрофическую кульминацию двухвековой вестернизации интеллектуальной истории России, а также искупление этой истории. «Исход» представлял собой псевдорелигиозное смешение рационального мышления и мифа, стали и сентиментальности, чем весьма напоминал другие тоталитаристские сочинения того десятилетия. Собственно, до цели насилия, кровопролития и смуты авторы не добирались, но придавали ей расплывчато-теологический смысл. Война, революция и диктатура воспринимались не как средство достижения какой-то цели, но как переход в новое экзистенциальное состояние, к «концу времен», за которым наступит царство Божие на земле. Оригинальным было обращение к «Востоку». Этот «Восток» у Трубецкого и его собратьев по эмиграции был явным продолжением русского Серебряного века, чувствовалось влияние символистов, в особенности Блока, который в 1918 году написал «Скифов», пророча яростное противостояние России и Европы, изобразив русских как потомков азиатских кочевников:
В то время как либеральная российская историография оплакивала монгольское вторжение в XIII веке, «иго», как историческую трагедию, прервавшую связи России с культурами Византии и Европы, частью которых она была, евразийцы праздновали это событие: «татары очистили и освятили» Русь. И не было, по их мнению, противоречия между татаро-монгольским наследием и православием как уникальными составляющими русской цивилизации: большевизм, подобно Золотой Орде, очистил Россию, избавил ее от общего с Западом будущего и знаменовал наступление особой цивилизации.
Монголоцентрическая историография евразийцев была по большей части не глубокой этнографической теорией, но, скорее, символическим жестом, отвергающим западное наследие России ради народного и первобытного. Это был эстетический элемент внутри утопической теории, а не серьезная попытка укоренить в русской истории культуру степи. В первом поколении евразийцев один лишь историк Георгий Вернадский, впоследствии эмигрировавший в США, придавал также и научное значение некоторым из наиболее умеренных утверждений евразийства по поводу татаро-монгольского наследия.
Трубецкой написал вдохновенное эссе «Наследие Чингисхана», доказывая, что историческая склонность России к идеократии и авторитарному правлению идет от монголов. Однако этот труд не принимал всерьез никто, даже его автор. В 1925 году он писал Савицкому о готовящейся к печати статье, характеризуя ее как «тенденциозную»: «…еще большой вопрос, не нужно ли будет ее вообще скрыть от широкой публики… для серьезной исторической критики она… может послужить легкоуязвимым местом»[68]. В итоге эта работа была опубликована под псевдонимом. Трубецкой признавался Сувчинскому: «Я бы все-таки не хотел ставить своего имени под этим произведением, которое явно демагогично и с научной точки зрения легкомысленно»[69].
Глава 4. В Тулу с самоваром
В 1922 году судьба улыбнулась Трубецкому: ему предложили место преподавателя в Вене, на кафедре славянских языков. Счастливая случайность: эту вакансию предлагали солидному мюнхенскому профессору, но тот отказался, и работа досталась Трубецкому. Трубецкой был, несомненно, счастлив перебраться в Вену, одну из интеллектуальных столиц Европы, но вместе с тем находил работу преподавателя славянских языков несколько для себя забавной, о чем и вспоминал много лет спустя, в 1933-м, в письме к Якобсону: «Беженство нас научило тому, что именно «в Тулу-то и надо со своим самоваром ездить»»[70]. Он обыгрывал известное выражение, означающее то же, что «продавать лед эскимосам», и подытоживал:
67
Исход к Востоку. С. 122.
68
Письмо Сувчинскому 15 марта 1925. См.: Трубецкой Н. Письма к П. П. Сувчинскому. 1921–1928. М.: Русский путь, 2008.
69
Там же. Письмо от 28 марта 1925 г.
70
A. Liberman, «N. S. Trubetskoy and his works on history and politics’ // LGK, pp. 293–375.