Страница 18 из 28
Как и многие другие более известные писатели межвоенной эпохи, Трубецкой поставил под вопрос идею, вернее, догму Просвещения о «прогрессе» – он усомнился в самой возможности прогресса. Если самые развитые народы мира развязали столь жестокую войну, за краткий срок уничтожили столько человеческих жизней, то по какому праву они смеют рядиться в тогу «прогресса» и проповедовать свои ценности другим народам?
За ослаблением консенсуса по поводу универсальных ценностей, открытых Просвещением, последовало укрепление самого элементарного национализма. Не прикидываясь твердыней человеческого разума, национализм выступал зато как самый первичный из человеческих инстинктов: желание вернуться в прошлое и закрепить идентичности, которые в этих пертурбациях сорвались с якоря. Политические партии по всей Европе сразу же осознали могущество этой простой формулы, способной мобилизовать все слои деморализованного и разобщенного народа.
Подъему национализма способствовал послевоенный распад империй – Российской, Оттоманской, Габсбургов. Новые государства, появившиеся в результате Парижской мирной конференции 1918 года, такие как Румыния, Чехословакия и Венгрия, заметно отличались от национальных государств XVIII–XIX веков. Эти новые национальные государства были в первую очередь национальными, а потом уж государствами. Гражданство гарантировалось только представителям титульной нации, а меньшинства, как считалось, нуждались в обеспеченном договором протекторате, чтобы сохранить полноту прав до тех пор, пока их удастся ассимилировать[65]. Впервые в истории права соединились с нацией, а не государством, и недолго оставалось ждать, пока Гитлер заявит: «Право – это то, что хорошо для немецкого народа» – и лишит немецких евреев гражданства и прав, отказав им в принадлежности к немецкому народу[66].
Следует отметить, что первыми горький вкус этой новой ксенофобии и похвальбы ощутили на себе европейские беженцы, в особенности изгнанные из России. В новом политическом климате, установившемся после войны, люди без гражданства оказались наиболее уязвимыми, на всем континенте у них не имелось посольств, представительств, прав, а государства нашли способ управлять этой растущей массой неприкаянных главным образом с помощью силы и полицейского произвола. Лишенные гражданства жили в постоянном страхе депортации; единственное, что мешало выслать их сразу, – отсутствие другой страны, готовой их принять. С тех пор как политические права оказались нерасторжимо связаны с гражданством и национальностью, бездомные русские сделались в определенном смысле первыми подданными тоталитарных режимов – еще до становления этих режимов. В таком климате Трубецкой написал первое политическое сочинение, сокрушительный разгром европейских притязаний на универсализм и прогресс под названием «Европа и человечество». Это уже подступы к евразийскому движению, которое он вместе с тремя соратниками основал годом позже. В глазах Трубецкого большевистская революция и стремительная дезинтеграция России свидетельствовали о том, что начатая Петром I европеизация подорвала силы страны и что Европа («романо-германская цивилизация») не заслуживает того авторитета, который она себе присвоила. В предисловии к этому трактату он писал:
Великая война, а особенно последовавший за нею «мир», который и до сих пор приходится писать в кавычках, поколебали веру в «цивилизованное человечество» и раскрыли глаза многим. Мы, русские, конечно, находимся в особом положении. Мы были свидетелями того, как внезапно рухнуло то, что мы называли Русскою культурой. Многих из нас поразила та быстрота и легкость, с которой это совершилось, и многие задумались над причинами этого явления.
Разочарование в Европе становится вполне понятным внутри контекста, личной ситуации Трубецкого, бездомного беженца, но он продолжал известную традицию множества русских писателей, которые с удовольствием общались на европейских языках, пили европейские вина и отдыхали в Европе, однако неустанно порицали рабское подражание Западу и рвались освободить от него свою страну. Более всего Трубецкой оказался в долгу у Николая Данилевского: и само название опубликованной в 1869 году книги «Россия и Европа», и многие идеи Данилевского явственно отзываются в этом сочинении Трубецкого.
Данилевский, твердолобый российский империалист, был малоизвестным знатоком рыболовства и столь же малоизвестным автором политических сочинений – яростная атака на европейскую культуру осталась самым заметным из его трудов. Его перо сочится презрительным смехом, когда он обрушивается на русскую интеллигенцию, послушно и поспешно перенимающую очередные интеллектуальные моды парижских и лондонских салонов. По его мнению, русские давно бы утвердили себя в политическом смысле, если бы не усвоили подсунутую им Европой мысль, будто сильная конфронтационная политика по отношению к Западу является аморальной, узконационалистической, антигуманной. Европа возомнила себя вершиной человеческой цивилизации и пытается всем навязать такое представление об истории.
Будем по отношению к Трубецкому справедливы: «Европа и человечество» отнюдь не представляла собой прямой плагиат идей Данилевского, и все же молодой князь, не цитировавший и даже не упоминавший этого автора, несомненно оказался под сильным влиянием панславистов, которое сказалось даже в выборе терминологии: европейскую цивилизацию Трубецкой именует «романо-германской», заимствуя ключевой термин у Данилевского, который называл ее «германороманской».
Подобно Данилевскому, Трубецкой бранил русскую интеллигенцию за неколебимую веру в превосходство иностранных идей и культурных норм над отечественными: «…романогерманцы были всегда столь наивно уверены в том, что только они «люди», что называли себя «человечеством», свою культуру – «общечеловеческой цивилизацией» и, наконец, свой шовинизм – «космополитизмом»». Лестница эволюции человечества иллюзорна, рассуждает Трубецкой, а реальность заключается в том, что иностранная культура никогда не может быть правильно ассимилирована: «…стремление к полной европеизации сулит всем не-романогерманским народам самую жалкую и трагическую участь».
«Европа и человечество» обращает на себя внимание ясностью стиля и эрудированностью, это выделяет ее среди современной политической пропаганды, изрыгавшейся всеми группировками беженцев. Воспроизведенная Трубецким позиция Данилевского едва ли нашла бы заинтересованную аудиторию в век Стюарта Милля и Тургенева, когда престиж европейской культуры находился на пике, но к 1920 году потрясенные русские изгнанники с большей охотой принимали набиравшую популярность доктрину об упадке Запада. А на этом сочинении стояла к тому же знаменитая фамилия Трубецкого, все еще многое значившая в глазах русских читателей, и хотя продавалась книга не так уж успешно, зато ее отрецензировали многие заметные журналы. Среди рецензентов оказался и Петр Савицкий, добравшийся до Софии одновременно с Трубецким. Савицкий сотрудничал с популярным либеральным журналом «Русская мысль». В рецензии на «Европу и человечество» он развивал некоторые идеи Трубецкого и добавил кое-какие свои («культурная эмансипация России-Евразии от евроцентрического эготизма»).
Савицкий, как и Трубецкой, был аристократом, хотя и не столь голубых кровей. Его семья владела поместьем Савщино в Черниговской губернии, которая в ту пору входила в состав Российской империи. Имелся также сахарный завод. Отец Савицкого возглавлял земство. Если Трубецкие принадлежали к придворной аристократии и ближайшему окружению царя, то Савицкие были всего лишь дворянами-землевладельцами.
Петр Савицкий, родившийся в 1895 году, рано проявил интерес к географии и почвоведению. Он поступил в Политехнический институт в Санкт-Петербурге и там попал под влияние замечательного преподавателя и политического деятеля Петра Струве, а вскоре стал его любимым учеником. Когда власть захватили большевики, Струве и Савицкий ушли к белым, к генералу Врангелю, который сумел удержаться в Крыму, и Струве некоторое время занимал должность министра иностранных дел (Савицкий был его заместителем), пока сформированное белыми Временное правительство не рухнуло, а Савицкому и его наставнику не пришлось бежать в Софию.
65
Ha
66
Ibid.