Страница 21 из 94
Люди, которые могут не только подержать, но и приобрести такое сокровище, нравятся ему намного больше тех, кто забегал в «Евросеть» закинуть пятьдесят рублей на телефон.
— Не хочу видеть тут людей, которым все равно, что пить, — продолжает мизантропствовать Чичваркин, проводя меня между стеллажами, на которых заветные бутылочки лежат в ожидании своего часа, словно спящие красавицы, ждущие волшебного поцелуя сказочных принцев. — Я не говорю про бедных, хотя большинство из них, конечно, бедные и необразованные… Вот те, которые пьют вино в пакетах. Я не хочу, чтобы они сюда приходили, разговаривали тут, даже рот открывали…
Держать рот закрытым в этом магазине непросто. Челюсть сама собой отвисает при виде одной из коллекций вин за полторы сотни тысяч фунтов.
Свой капитал, полученный от вынужденной продажи «Евросети» перед самым отъездом из России, Чичваркин потратил (хотя, конечно, далеко не весь) на приобретение одной из лучших винотек.
Он не первый придумал открыть «на острове» винный бутик, но, судя по всему, первый решил подойти к наполнению полок с истинным капиталистическим задором и русским размахом, то есть без всяких там старосветских комплексов.
Для любого магазина дорогих вин иметь на полке десяток коньяков в диапазоне цен от сорока до тридцати тысяч фунтов — уже серьезная заявка на успех. У Чичваркина их двести.
К имеющемуся ассортименту прилагается весь необходимый антураж — от кирпичной кладки до услужливых консультантов, не обремененных английским снобизмом, — так что лондонцы и гости столицы валом валят в созданный русским предпринимателем бутик, скупая тысячефунтовые бутылки ящиками.
Тяжкое, в общем, зрелище. Ведь среди всех способов с шиком потратить деньги покупать элитное вино, безусловно, наиболее извращенный. Кольцо с бриллиантами можно, в конце концов, отнести в ломбард, а спорткар — сдать в трейд-ин. А вот от дорогого вина остается только пустая стеклотара. «И воспоминания, — поправляет Чичваркин. — Дело не только во вкусе, но и в том, с кем и при каких обстоятельствах ты пьешь. А воспоминания дорогого стоят».
Евгений Александрович, впрочем, всегда умел зарабатывать на тех, кто ценит то, что дорогого стоит. Любимыми его покупателями в России были поклонники лакшери-телефонов Vertu, падкие на внешние эффекты. И он неплохо разбирался в этой странной публике, хотя отношения самого предпринимателя с роскошью всегда были не так однозначны.
В Москве Чичваркин носил Swatch и в то же время разъезжал на желтом Porsche. А оказавшись в Лондоне, из-за «приступа экономии» пил вино по тридцать четыре фунта за бутылку, несмотря на всю любовь к прекрасным произведениям искусства.
Со временем здесь, «на острове», его тяга к наилучшему варианту жизни из возможных приобрела некоторый аристократический лоск, подобающий настоящему лондонцу.
Он пересел с места водителя на пассажирское, сбросил двадцать килограммов и даже стал одеваться с какой-то чисто английской сдержанной вальяжностью, не утратив при этом былого интереса к миру высокой моды. Люди, знавшие его в России, говорят, что с ним стало проще общаться — и вместе с тем сложнее. Одновременно с подчеркнутой корректностью появилась дистанция — и какая-то непроницаемая отстраненность.
Дни свои он проводит в собственном поместье в пригороде, ходит на выставки, куда так приятно покупать билеты через Интернет, и русский балет выезжает посмотреть, когда представляется возможность («смотреть, как англичане танцуют, — это извините»), обедает в гастрономических ресторанах в даунтауне или хватает панини в «Старбаксе», когда нет времени, ну и всерьез увлекается игрой в поло…
— С англичанами играешь?
— Ну конечно. Не с русскими же, — усмехается Евгений Александрович.
— Почему бы и нет.
— Русские не играют в поло.
Иной раз после его комментариев начинает казаться, что, посидев на этом острове среди англичан, Евгений Александрович стал заправским русофобом.
— Станешь тут русофобом, когда проведешь четыреста собеседований, из которых восемь — с русскими, — грустит Чичваркин. — И ни одного из них не возьмешь, хотя очень нужно кого-то взять, ведь двенадцать процентов наших покупателей говорят по-русски.
— Что, на общем фоне наши смотрятся не очень?
— Через пять минут хочется сказать «спасибо, до свидания». А кому-то хотелось сказать уже прямо сразу.
— Что должен человек сделать, чтобы хотелось его сразу послать?
— Выглядеть как чудовище. Без красавицы… Наши консультанты говорят на десяти языках. Мы даже китайца смогли найти. А с русским — проблемы.
Директор винного бутика Татьяна Фокина — счастливое исключение из общего правила, подчеркивает Чичваркин. Да и сам он, в общем-то, тоже может претендовать на исключение из позорного списка.
Про тех, кто уехал, принято рассуждать в терминах «вписался — не вписался». Оказавшись в чужой среде, но с миллионами на счету, легко скиснуть — сложно найти в себе мотивацию что-то делать и еще сложнее, начав, не облажаться. В случае Чичваркина вписка, кажется, прошла как по маслу. Он не облажался.
У его винного магазина неплохая пресса, хороший трафик, ясная коммерческая перспектива (предприниматель говорит, что окупит инвестиции уже через год и девять месяцев). Да и свободное от гедонизма время он проводит с пользой.
Накануне нашей встречи Чичваркин проработал целый день на кухне «мишленовского» ресторана — трудился там «поваренком». Миллионеру доверили отжимать масло из мяты и резать капусту.
Не то чтобы Чичваркин собирается становиться ресторатором. Просто хочет знать, как создаются кулинарные шедевры. Потому что любит вкусно пожрать: ему не все равно, что пить, и также не все равно, что есть.
Он не только крутится на лучших кухнях мира, но и берет кулинарные уроки, а полученные знания применяет, устраивая домашние вечеринки для крайне узкого круга друзей и хороших приятелей. «Иногда мы вместе с дочкой просто печем пироги», — говорит Евгений Александрович.
В общем, любой из нас наверняка с превеликой радостью махнулся бы с Чичваркиным местами. Во всяком случае, я, голодранец, запросто променяю унылый совок российской державности со всеми олимпиадными кольцами и родными березками на ящик роскошного виски, колпак лондонского поваренка и английское правосудие в придачу.
Смущает лишь одно: сам поваренок тоже хотел бы махнуться с нами местами.
Несмотря на все предпринимательские достижения и гедонистические радости лондонского бытия, Чичваркин в Англии по-прежнему не живет, а лишь пережидает смутные времена.
Когда он рассказывал лондонским знакомым о новостях Олимпиады и говорил, что «наши взяли золото», некоторые на всякий случай задавали вопрос: а кто для тебя «наши»?
Для Чичваркина это не вопрос. Он даже накануне соревнований подключил тарелку, чтобы болеть за российскую сборную.
А на игру в поло он приезжает так, чтобы время оставалось только переодеться. Когда все заканчивается, благодарит английских товарищей по команде за игру, извиняется за допущенные оплошности — и уезжает, сознательно избегая общения за пинтой пива.
Он говорит, что понимает русских, которые так хотят стать тут своими, что даже пишут ему эсэмэски по-английски, — но никогда сам так не делает, потому что не хочет ломать себя через колено. И не предпринимает поэтому никаких специальных усилий, чтобы бегло заговорить на английском.
Хочет, чтобы язык выучился как-то сам собой. Но пока сам собой он выучился только у детей, которые при прочих равных теперь предпочитают говорить по-английски (отец даже боится, что со старшим они «упустили русский язык»).
Чтобы главе семейства стать тут своим, надо хотя бы начать поздравлять всех «с крисмасом» — а Чичваркину «с крисмасом» поздравлять лень. Для него это не праздник, а время, когда можно неплохо заработать — на тех, кто поздравляет других.
И называть цыган не цыганами, a travellers ему кажется псевдотолерантностью. Англичане вообще представляются ему людьми хоть просвещенными и дельными, построившими великое государство и потрясающий город, но все-таки немножко двуличными.