Страница 31 из 40
— Три-четыре… — и уже грохот, сделавший бы честь любому военному параду, — Марго, Анечка, простите нас!!! Простите, простите, простите! Ура!!!
Тут раздался звонок в дверь.
— Я открою, — просипел Гоша и отправился к двери.
— Простите!!! — орали кабальеро.
— Как, блин, на параде, — выдохнула изумленная Анечка, — ни разу в жизни такого не видела.
Я потерянно молчала. Тем временем из коридора послышалось:
— Хай, Маргоу! Ай лав ю вери мач.
И Гошин потерянный голос:
— Вы к кому?
— Хай, Анья! — продолжал дорогой заморский гость, — ай лав ю вери мач.
Анечка осела на пол, держась за подоконник и истерически захихикала.
— Не смешно, — я попыталась поднять ее, но Анечка отбивалась и икала.
— Мы — кре-ти-ны! Мы — кре-ти-ны! Мы — кре-ти-ны! — скандировала толпа под окном.
Я бросила умирающую от смеха Анечку и побежала в коридор. Там я застала побелевшего Гошу и Майкла Джексона со стеклянными глазами. Как только он увидел меня, его взгляд стал чуть более осмысленным.
— Хай, Маргоу, — начал он.
— Марго, — страшно прошептал Гоша, — кто это?
— Ты его не знаешь, — ответила я и резво захлопнула дверь прямо под носом у Майкла Джексона.
— Марго, — Гоша схватил меня за плечи и хорошенько тряхнул, — что вы тут устроили?
— Отпусти! — я оттолкнула Гошу, — заладил: «Что вы устроили, что вы устроили»… Это не мы.
— А кто? — набычился Гоша.
— Оно само.
У Гоши, судя по всему, было что сказать, но его слова прервал душераздирающий рев и жуткие вопли. Потом с кухни послышался слабеющий Анечкин голос:
— Господи…
Мы с Гошей рванули на кухню, отпихнули Анечку, повисли на подоконнике и я почувствовала, что у меня слабеют колени.
По двору моего дома с ревом носилась Годзилла!
Рядом со мной раздался глухой грохот. Я обернулась и увидела, что Гоша упал в обморок.
Тем временем ящер безумствовал. С диким криком, возвещающим возврат к первобытной природе, врезался он в полукруг мужчин всей нашей жизни и принялся гонять их по двору. Страшные крики перепуганных до смерти людей метались между домами, кто-то отлетел в сторону (сверху было не очень хорошо видно кто) и остался лежать бездыханным, а ящер выдрал из земли детские качели и швырнул их на машину. Взвыла сигнализация. Их ступора меня вывел Анечкин голос:
— Это все я виновата.
— М-м-м? — промычала я что-то неопределенное, не в силах отвести глаз от беснующегося Годзиллы.
— Ты только не пугайся…
— Да что ты…
— Но недавно я подумала, что мой идеальный мужчина должен быть пробивным и напористым, как Годзилла, — шептала Анечка. Тем временем ящер слету наступил на одного из Миш. Я отвернулась, тяжело дыша и судорожно сглатывая. Накатила резкая одуряющая муть.
— Ну вот, — дрожащим голосом продолжала Анечка, — и с тех пор это моя любимая метафора во внутренних монологах, касающихся мужиков, понимаешь?
Тут я рванула в комнату, одним тычком включила перевернутый системный блок и треснутый монитор замерцал привычными буквами. Пристроив мышку у себя на коленях, я открыла косынку и принялась лихорадочно раскладывать ее.
— Чтобы все это закончилось! — выкрикивала я, — чтобы все это закончилось! — рев Годзиллы, стоны обезумевших людей и вопли автомобильной сигнализации становились невыносимыми. Потом что-то грохнуло, развалилось на части и откуда-то издалека поплыл, нарастая, вой сирен. Двор накрыло таким воплем, что спинной мозг продрало напильником. Я стиснула зубы и, мерно покачиваясь из стороны в сторону, с новой силой насела на косынку. Вдруг страшно затекли ноги, нежно закружилась голова, захотелось курить, лежать на боку и смотреть фильм «Девчата».
— Прекратилось, — бормотала я чуть слышно, — прекратилось, — с кухни лился истерический Анечкин смех, — прекратилось, прекратилось, — карты перетаскивались по экрану монитора с доводящей до помешательства неторопливостью, — прекратилось…
Последний рывок, бубновая масть закрылась, я судорожно выдохнула, дернулась и одним махом меня накрыло спасительной тишиной и темнотой.
Все.
Слово Марго. Жара (у Анечки всегда есть что сказать)
Повалявшись немного, я рывком откинула одеяло.
Моя комната, теплый летний вечер, красновато-оранжевый свет заливает стену, все кругом полно нежной молчаливой дремы, ветер слегка колышет занавеску. Я села на кровати. Тишина, лишь машины на улице приглушенно гудят и шелестит листва, но все тонет в желтой колышущейся жаре и теплом ветре, стелящемся поверх чада и копоти, и запахов чужих ужинов из окон, и распаренной листвы, и очень горячего асфальта, и плавящегося линолеума, и помидоров, томящихся на кухонном столе…
Рядом со мной зашевелилось одеяло и показалась всклокоченная Анечкина голова. Она заметалась, словно не понимала, где находится, а потом уперлась взглядом в меня и некоторое время пыталась его сфокусировать.
— Да, — сказала она после того, как ей это удалось.
— Что да? — поинтересовалась я, спуская ноги с дивана прямо в тапочки. Во всем теле развернулась приятная нега, словно я весь день провела на диване. Впрочем, судя по всему, так оно и было.
— Ты знаешь, — Анечка закинула одеяло через плечо и стала похожа на римского патриция, — а мне это начинает нравиться.
Я хотела ответить, но вздохнула, покачала головой и уставилась в стену.
— Хочешь, — начала Анечка, — я расскажу тебе кое-что?
— Не надо, — в принципе, это я не серьезно.
— А я расскажу, — Анечка это понимала.
— Нет уж, спасибо, — я неопределенно взмахнула рукой, мол, в другой раз, сейчас очень много дел.
— Ну не говнись, тебе жалко что ли? — Анечке хотелось поскорее рассказать, а не плясать вокруг меня, типа, я еще и слушать не буду.
— Отвали, — я упала обратно в постель и натянула на голову одеяло.
— Слушай и не выпендривайся! — Анечка содрала его с меня и зашвырнула на компьютерный стол.
И я слушала.
Слово Анечке. Доколе!!! (все, что она об всем думает)
В нашем дворе сука родила щенков — так дети кормили их, натаскали одеял в старую машину и заселили всех собак туда. С тех пор все мы могли наблюдать такую картину — разноцветное тряпье торчит из красной пятерки без колес и стекол, а на крыше ее лежит лохматая черная сука и ждет, когда ее детей кто-нибудь придет покормить. Ну вот, рожала она в октябре — холодно было ужасно, и щенки тогда ничего не знали про лето — в феврале лохматые, с лысыми пузами, на смешных подламывающихся щенячьих лапах они ковыляли по холоду и думали, что так будет всегда. А когда начинался снегопад, они в рядок садились на сугроб и заворожено пялились в небо — огромные хлопья ложились им на морды, и они смотрели и смотрели — белая тишина и изумленные собаки. Они ничего не знали про лето — ну, солнцепек, трава, к вечеру нагретый асфальт, остающийся теплым всю ночь, проливные теплые дожди, мокрый ветер, ну и вот.
Я как-то шла вечером домой, зима еще была, смотрю — кажется, машины со щенками и их мамашей нету. Пригляделась — и правда. А они тогда все уже там обосрали, тряпки эти размело вокруг, пакетики от их еды валяются — мрак, а рядом супермаркет, их, естественно, инстанции всякие прижимают, вот они машину и убрали. А щенков, думаю, на живодерню увезли. Пока к тому месту подходила, я уже все передумала, и про то, что щенки никогда лета не увидят, и как это все печально, ну а тут еще и их мамаша бежит — и ветер пронзительный дует, так, что и вздохнуть невозможно, холодно, сопли в носу замерзают, и я представляю, как мамаша сейчас будет детей своих искать, а их всех уже передавили, так грустно стало, что хоть вой, и вот я уже подхожу к собаке, а она вдруг в сторону куда-то виляет. И оказывается, что семейству этому собачьему будку народ из супермаркета построил, большую такую, и все щенки из нее вываливают, один в зубах тащит какую-то гадость, они начинаю прыгать и бегать, а я думаю, что вот, все хорошо, а я тут фигни какой-то за пару секунд нагородила. А щенки там до сих пор в будке живут, очень добрые и никого не кусают.