Страница 20 из 40
— Дождь, — смущенно проговорила Ева: в ее шею уткнулся Доктор и шептал что-то неразборчивое.
— Сейчас мы с Евой, — Доктор поднял голову и обвел всех присутствующих сияющим взглядом, а наткнулся только на Тарзана, задумчиво поедавшим пирожные-сердечки, — предадимся страстной африканской любви.
Тарзан никак не отреагировал, но после этих слов тихо накрапывающий дождик и превратился в настоящий ливень. В одно мгновение вода с потолка хлынула как из ведра, закрутилась на полу в настоящих водоворотах, бурным потоком затанцевала вокруг елки, с ревом сметая стулья, начавшие было выстраиваться у стола Тарзана.
Доктор некоторое время пытался найти место посуше, а потом плюнул, подхватил Еву на руки и завис в воздухе. С громким хлопком в комнате появилась Вава — она торжественно возлегала в гамаке, вода ей была нипочем, а потому она была необыкновенно довольна, щурила бесцветные глаза, потягивалась и с удовольствием наблюдала, как Тарзан барахтается около елки, силясь добраться до своего дивана, принципиально на желая парить, путается в ногах, бурных потоках и подарках, валится и тут же пропадает, в тот же миг возникая на своем диване.
Ева обернулась к державшему ее на руках, сорвала с него шапочку, бросила в воду и впилась в Доктора странным, яростным поцелуем. Вода стекала по их лицам, мокрые волосы липли к спинам, а они целовались, словно в один момент решили питаться исключительно друг другом. Доктор пританцовывал в воздухе, размахивая ногами, крепко сжимая Еву в объятиях. Словно грустный маленький кораблик, бисерная шапочка покачивалась на все прибывающих волнах.
— Как в кино, — вздохнул откуда-то Плу, который, как всегда подглядывал, — Марго заполнила форму.
Вава нетерпеливо повела рукой и дождь прекратился, словно на небе разом иссякли все стихии. Она достала из-за уха сигарету, снова прикурила от чего-то невидимого и, закатив от наслаждения глаза, затянулась. Вода с тихим гудением начала уходить в пол, дождь прекратился, наступила мягкая, влажная тишина. Из угла, в котором валялись Доктор с Евой, прилетел какой-то предмет мокрой насквозь одежды и смачно шмякнулся на ручку кресла, обрисовав на секунду силуэт невидимого Плу.
— Люди, — возмущенно проорал тот и зашелся в новом приступе кашля. Доктор и Ева оторвались друг от друга, обалдело оглядываясь по сторонам.
— Дождик перестал, — выдохнула Ева Доктору в плечо.
— Маленькая, — Доктор провел носом по Евиному плечу, и оба они растворились в воздухе.
— Идиоты, — покачала головой Вава, — все им хихоньки и хахоньки. — ей на голову шмякнулось Евино платье. Вава возмущенно сорвала его с головы и зашвырнула куда-то в угол. Некоторое время все молчали.
— Давайте чаю, — улыбнулся Тарзан. Вава рассеянно покивала, Плу тоже, вероятно покивал — как бы там ни было, голосом он себя никак не обозначил, и комната снова закрутилась — теплела, темнела, стол загруглялся и покрывался крахмальной скатертью, над ним вырос и повис большой желтый абажур. Круглое пятно теплого и сдобного света медленно покачивалось, иногда залезая за границы стола, на котором появились три чашки с тончайшими звонкими стенками, серебряная сахарница, банка варенья, вазочка с печеньем, ложки, блюдца и салфетки. Откуда-то послышалось тихое гудение и потрескивание дров в печи.
— Тепло, — кивнула Вава, пристраиваясь поудобнее и украдкой заглядывая в свою чашку, — уютно. Что с ними будет?
— С кем? — Тарзан наблюдал, как невидимая рука Плу накладывает сахар в чашку — ложки четыре уже положил и не собирался останавливаться.
— Ну… — Вава отхлебнула из чашки чаю, а потом — варенья из банки. По мере того, как ей все больше нравилось варенье, банка росла, словно невидимый стеклодув аккуратно раздувал ее стенки, — Анечка… Марго…
— Не знаю, — пожал плечами Тарзан, запихивая в рот целое пирожное, — будут жить… Умрут…
— Насколько я понимаю, — Вава уютно подоткнулась под бок Тарзану, — сначала позвонит Гоша.
— Нет, — послышался голос Плу, — сначала будет утро.
Слово Марго. Коробка со скелетами (нежность и борьба с ее переизбытками)
Разбудил меня Гошин звонок.
— Привет! — он был бодр, весел, вокруг него все грохотало, кто-то орал, что-то ронял на пол и несмешно по этому поводу острил.
— Ну привет, — я подавила богатырский зевок, — что надо?
— Просто, прикинь, — Гоша развздыхался и поблек, — интересно, как у тебя дела. Ты бы хоть записки что ли оставляла, когда линяешь по утрам.
— А у тебя ни одной ручки по всему дому, — вполглаза я видела спящую Анечку — выражение лица напряженное, как на экзамене, закутана в одеяло плотно как ценная бандероль, волосы разметались по подушке, пальцы на ноге, свешивающейся с кровати медленно шевелятся.
— Что? — заорал вдруг Гоша, — ни хрена тебя не слышу!
— Ручку, говорю, себе заведи — буду писать записки.
— А… понятно… Заведу. А что так тихо говоришь?
— Разбудить боюсь, — зашипела я, — если еще не разбудила.
— Ты не одна? — Гоша запыхтел как паровоз, ему стало стыдно, что он так расстроился, захотелось положить трубку и сбежать на край света, — кто у тебя? — спросил он после того, как пропыхтелся.
— Анечка, — мне стало весело — как наяву я увидела того молодцеватого брюнета с пышными усами, которого Гоше нарисовало его богатое воображение.
— А… — тишину заполнила Гошина молчаливая улыбка, — что это вы?
— Да просто, — пожала плечами я, — просто так.
— Вы разве общаетесь? — Гоша порхал легкий, как мотылек и считал себя вправе лезть в наши с Анечкой отношения.
— Ну да… А что такое? — вот так просто. Действительно, ну что такого?
— Ничего… я тебе завтра позвоню?
— Позвони. Может что хорошее скажешь.
Гоша снова замолчал.
— Ну, — я начинала нервничать.
— Ага.
— Что «ага»?
— Все. Не знаю. Не издевайся над собой до завтра, лады?
— Хорошо, — усмехнулась я, — отбой, — и положила трубку.
Анечка забормотала что-то и повернулась на другой бок. Ее нога судорожно дернулась и скрылась под одеялом.
— Что «хорошо?», — глухо спросила Анечка в подушку.
— Все хорошо, — ответила я, вылезая из постели, — спи.
— Да пожалуйста, — пробормотала та и затихла.
Я завернулась в одеяло и пробралась к компьютеру. При дневном свете он выглядел растерянным, усталым и покинутым. Я забралась в кресло с ногами, подключила страдальца к сети и с отвращением отодвинула от себя благоухающую пепельницу, полную окурков. Посидела некоторое время, уныло пялясь в монитор, а потом разложила косынку.
Анечка зашевелилась в постели и снова перевернулась на бок. Я вдруг поняла, что она проснулась вместе со мной, а теперь боится вставать, потому что со мной надо будет о чем-то говорить, ну, хотя бы пока пьешь кофе и жуешь бутерброд, а она совершенно не представляла, о чем. Или не хотела даже. Возможно, она уже устыдилась своего ночного порыва, и теперь мучительно искала пути к отступлению. Если бы я спала, все было бы как нельзя проще — записка с обещанием позвонить на днях и короткая перебежка до остановки автобуса. Если она еще помнит, где эта остановка.
Когда Анечка в последний раз ночевала у меня? Лет триста назад. Занавески тогда были другие… Все было другое. Диван еще стоял у окна. На нем медведи какие-то плюшевые свалены в кучу, открытки, открытки, сухие розы, дурацкие картинки на стенах… Уже сто лет назад я все это свалила в одну большую коробку, накрепко заклеила ее скотчем и снесла на помойку. В темноте, как вор. Ужасно заломило шею — вдруг показалось, что в тот момент я выкинула и Анечку из своей жизни — так же запросто, как и старые письма, маленькие смешные подарочки, лоскутки, остававшиеся от шитья, дурацкие оранжевые серьги, катушки ниток, облитые духами, старые коробочки от пудры, огрызки карандашей для глаз, пуговицы от несуществующих пальто, бисерные браслеты, километры бус, доставшиеся от одной из теток… Бабушка запрещала выкидывать чтобы то ни было после захода солнца — обязательно потеряешь все, что связано с этим мусором. Черт меня дернул тогда… Засунула бы коробку на антресоли — что изменилось?