Страница 50 из 157
Он не способен объективно воспринимать окружающее, так говорят о нем, не способен выйти из собственной скорлупы, даже когда это необходимо. Все больше фантазии, а не что-нибудь разумное — такой приговор уже вынесла ему госпожа Унгер; на других дам из ее салона он тоже не произвел благоприятного впечатления; следовало бы напомнить ему, чтоб чаще брился и не являлся в обществе с засунутой в карман трубкой, будто какой-нибудь нищий студент из Галле. Вся эта пестрая ярмарка тщеславия, где подлинное счастье невозможно, не в состоянии уже завлечь меня, говорит он, в крайнем случае она лишь вносит на время какое-то разнообразие; в спорах он нередко становится жертвой собственного честолюбия, всегда говорит опрометчиво, необдуманно, превозносит иенских романтиков, ругает последними словами Коцебу, в ярости даже опрокидывает бокал. Помилуйте, какой же это редактор!
Ему хочется быть любимым или хотя бы просто нравиться публике, говорят о нем друзья. Его история Гельветической республики занимает почти полных два номера вольтмановского журнала; в журнале «Ирэне» опубликованы стихи: И это темное пространство — мир? Да еще отрывки из новой исторической пьесы, а теперь вот «Поэтический календарь» на 1803 год — в соавторстве с Грамбергом. Он говорит, что окружающим хотелось бы видеть его кротким и смиренным, но он докажет им, что у него есть характер.
Жизнь человеческая должна быть цельной и во всем: в поступках, речах, раздумьях, стихах — должна быть возвышенной, свободной, правдивой, но в то же время прекрасной! — в противном случае она ничего не стоит, и человек даже не превращается в раба, он уже рожден им. Такие вот максимы. И конечно же, пьесы его в театре не ставят.
Отзвук «Валленштейна» словно из пустой бочки — такими словами разделался с ним Гёте. Для Шиллера его пьеса — лишний пример того, как даже самые пустые головы в момент, когда литература достигла определенных высот, дерзают вообразить, будто тоже способны создать нечто значительное, на деле же они всего лишь повторяют расхожие фразы. Их мнения совпали и на этот раз.
Ты на верном пути, говорит Гёльдерлин, который его понимает. Но свое отечественное должно осваивать столь же хорошо, сколь и чужое. Потому-то нам не обойтись без древних греков. Однако в том, что касается нашего, национального, мы не станем следовать их примеру, ибо известно, что самое трудное — это свободное обращение с собственным наследием.
Мы останемся вместе, друг, отвечает Бёлендорф. Я ведь вытащил греков лишь затем, чтобы вновь вознести этот мир, противопоставить его тому вялому, ленивому бытию, что окружает меня.
Он пишет свои «Авантюрные письма», которые Вильмане публикует у себя в альманахе.
Однажды с вершины Гримзеля я глядел на горы, отделявшие меня от Италии. Небо по ту сторону гор казалось синее, и я все пытался вообразить себе родину богов, где некогда расцвело и повзрослело человечество. Я стоял там, средь шершавых валунов, извергнутых безотрадными горами, средь ледников, что спускаются далеко в долину, — я стоял, и в мертвой глуши не слышно было ни единого звука, кроме зова сердца, отдававшегося во мне живым эхом: преобрази сей дикий край! Фантазия моя подхватила этот зов, и тотчас предо мною развернулся во всю ширь прекрасный цветущий ландшафт… О, если б меня окружали всегда хорошие люди. Нам следует держаться себе подобных.
Успех друзей — добрый знак и для меня, говорит ему Гёльдерлин. У нас одна судьба. И если один продвинется вперед, то и другой не останется стоять на месте. Лишь самые именитые, те, чье участие могло бы служить мне, несчастному, надежным щитом, — лишь они бросали меня в пути.
Ты это знаешь.
Фосс рассказывает, что, когда он читал вслух перевод Гёльдерлина из Софокла, Шиллер смеялся как безумный. Шиллер, который сам не читал по-древнегречески.
Дорогой мой, говорит Гёльдерлин Бёлендорфу, я думаю, в будущем нам не придется комментировать всех поэтов вплоть до нашего времени — изменится сама песенная манера стиха, ведь потому мы и не стали до сих пор на ноги, что со времен древних греков лишь начинаем писать по-новому, писать естественно и самобытно, в нашем национальном духе и поистине неповторимо.
Чем больше я изучаю родную природу, тем сильнее она захватывает меня, и философическое сияние вкруг моего окошка составляет теперь главную мою радость; о, если бы мне дано было сохранить в стихах само движение к познанию!
Напиши мне поскорее. Будь здоров.
Однако Бёлендорф — у него недавно умерла возлюбленная — очень одинок на этой земле.
Берлин пошел мне на пользу, говорит он, но только самым подлым образом. Полный старания укрепиться в новом своем буржуазном бытии, для которого так мало пригоден, он невольно оказывается втянутым в самую гущу литературных споров.
Этот господин Бёлендорф испортил мне все удовольствие. Остальные соавторы давали то, что надо, самую соль, и только он один — сплошную воду, в которой все они должны были плавать. Такими вот словами один из рецензентов, некто Меркель[105], ругает «Поэтический календарь» Бёлендорфа — статья помещена в «Шпенерше цайтунг», конкурирующей газете, написана она в форме писем, адресованных никому не ведомой особе и трактующих важнейшие явления современной беллетристики; Меркель говорит об отдельных не додуманных до конца мыслях и о бессмысленности подобного издания вообще, в конце же, чтобы нанести удар по всей иенской школе, рассуждает об изысканном сумасшествии этих романтиков. Бёлендорф, обиженный столь резкими суждениями, без обиняков заявляет протест, но ему ли тягаться с завсегдатаями салонов — его осыпают насмешками, порой даже оскорбляют, все от него отворачиваются; в конце концов, уже в совершеннейшем отчаянии, он помещает в «Фоссише цайтунг» следующее объявление: Многозначительные намеки некоторых газет вынуждают меня заявить, что именно мне принадлежат следующие литературные опыты. Затем он по порядку перечисляет все свои произведения. В салонах по этому поводу опять раздаются смешки.
Ты спрашиваешь меня, что я сделал?
Мало, очень мало, после всех этих меркелевских наветов, которые предварили известие о смерти моей бременской подруги, полученное мною с большим опозданием и совершенно случайно. Известие это постепенно привело в полный упадок мои душевные силы, я и сам не знаю каким образом. Я ведь ни на миг не прерывал работу, многое сделал для Вольтмана, это меня хоть как-то отвлекло на время, да только все равно уже не так, как прежде.
Завтра песнь мою развеют… Убитое критикой стихотворение. В июне 1803 года Бёлендорф покидает Берлин, навсегда ожесточившись против его жителей: они ведь умеют лишь резонерствовать, но никогда не поднимаются до подлинной философии, у них нет характера, и весь свой талант они стремятся употребить лишь в своих узкоберлинских интересах, я не обрел здесь ни одного друга, и судьба моя нависает надо мной еще более мрачно, чем прежде. С тех пор он уж не находит больше пристанища и сам говорит о себе: я на пороге добровольной гибели. И мое искусство тоже, потому что все идет ко дну…
Я знаю лишь свои ощущения. Истоки мне недоступны. Куда я отсюда направлюсь, неизвестно.
Место, где я мог бы работать, одиночество, смерть — вот все мои желания. Не забывайте меня.
У них одна судьба.
Тою же весной Гёльдерлин, влекомый неведомым инстинктом, прямо через поля отправляется пешком в монастырь Мурхард, чтобы там увидеться с Шеллингом. Свидание, как скажет потом Шеллинг, было грустным, ибо очень скоро я удостоверился, что этот тончайший инструмент расстроен — и навсегда. Однако на его примере я убедился, сколь велика сила врожденного, изначального обаяния. За те тридцать шесть часов, что мы провели вместе, он не сделал и не произнес ничего недостойного, ничего, что противоречило бы его прежнему благородному и в высшей степени добропорядочному облику.
104
Перевод А. Дейча.
105
Некто Меркель. — Гарлиб Хельвиг Меркель (1769–1850), писатель, критик и издатель, с 1803 г. вместе с А. фон Коцебу выпускал газету «Прямодушный».