Страница 36 из 157
Но самое большое разочарование доставило Гёте его дурацкое честолюбие касательно человеческого рода вообще. Уж как он спешил обратить его к гуманности, а человечество отнюдь не торопилось следовать за ним. Господин фон Коцебу отпустил очень меткое замечание на сей счет. «Прежде, — сказал он, — мы, немцы, вполне обходились нашей чувствительной душой, теперь всем непременно подавай гуманность». Гуманность — что это еще за зверь такой? Если бы эту вещь можно было почувствовать, зачем бы ей иметь латинское название? А я сказала Гёте: «Терпение, мой юный друг, прогресс наступит непременно, но что до меня, то я чрезвычайно рада жить там, где он не наступит».
Итак, сколько у Гёте было намерений, столько у него было и оснований для недовольства собой. И вот, чтобы не подвергать опасности собственное себялюбие, он придумал причину для этого недовольства: погоду.
Среди всех его бранных слов самое страшное — «погода». Он способен снисходительно говорить о черте, но не о погоде. Погода у него всегда ужасная, или невыносимая, или веймарская, но в этих устрашающих эпитетах даже и нет нужды — словом «погода» сказано все. Хуже его только одно, еще более смертельное проклятие — «время года». Этот безбожник, не верящий в дьявола, верит вместо дьявола в погоду, и тут нет никакой разницы: он решил, что погода должна быть виновата во всем. Небо Веймара — его ад. Барометр — его распятие, перед ним он творит молитву.
В ноябре погода пасмурная, в декабре ненастная, в январе жесткая, в феврале влажная, в марте промозглая, в апреле капризная и так далее. Бывало, он скажет: «Вы же знаете, дорогая, в такую погоду я редко чувствую себя хорошо», и я давай натапливать комнату, как печь в харчевне, — а на дворе июнь! Или целый вечер докучает мне своей кислой миной: «Пожалейте меня, Лотта, в такие месяцы при такой погоде я неспособен ни на какие благие дела» — речь идет об июле или августе, на небе сияет солнце, а я изволь жалеть его.
Я больная женщина, а Гёте здоровый мужчина, который в жизни ничем не болел. Даже я при всех моих недомоганиях не позволила бы себе без конца сваливать все на изморось или духоту. Это свидетельствует о невероятно слабой выдержке, это более чем недопустимая распущенность. Это проявление души, не созревшей для внутренней гармонии, скрывающей от самой себя истинный источник своей хандры, отчего эта хандра сплошь и рядом — и тем необузданнее — прорывается в другой форме. Как однажды остроумно заметила наша любезная Гехгаузен: «Он думает, что его настроение зависит от погоды. Истина же состоит, разумеется, в том, что погода зависит от его настроения».
Да, Штейн, так уж он был создан, а я любила это чудовище всей душой. Он был пуст сердцем, развращен умом, все его устремления были разрушительны.
Я хотела удержать его при себе. Я хотела, чтобы он был моим, пока я этого желала, и чтобы я первая сказала: «Прощай». Как случилось, что мне это удалось? Как я ухитрилась совершить это чудо? Что ж, я знаю объяснение. Меня спасло отвращение к его полу. Страх помог мне одержать над ним верх; мое бегство оказалось единственно неотразимой атакой.
Если б я доверилась Гёте, он сожрал бы меня и выплюнул. Я отвергла его и увидела, как в этом человеке, не умевшем любить, вдруг вспыхнуло желание завладеть мною.
Помолчите минуточку — по-моему, я слышу почтовый рожок. Нет? Стало быть, мне померещилось?
Да, с тех пор у меня было достаточно возможностей разработать систему приемов, благодаря которым можно посадить мужчину на цепь. Поскольку он неспособен ни на какое ощущение, кроме самых низменных влечений, женщина должна стать для него задачей. Задаче он не может противостоять. Его мужская природа повелевает ему ее решить — иначе он рискует потерять уважение к себе. Если женщина проявляет стойкость, мужчина страдает: не от любовной муки, отнюдь, но от сознания собственного бессилия. Через некоторое время его вообще занимает уже не женщина, а исключительно он сам. Он любит не женщину, которая ему сопротивляется, но страдание, которое она ему причиняет, а любовь к страданию — это единственный род продолжительной любви.
Еще в самом начале Гёте послал мне одно из своих стихотворений. Кстати, он тем временем его опубликовал, и не без успеха.
Я читала это не один раз: видите, я помню его наизусть. Разумеется, к писателям в принципе не следует прислушиваться. Они говорят, что хотят. Скажут ли они правду или нет, они выразятся равно удачно; из их речей ничего нельзя извлечь.
Но в этом стихотворении — я сразу почувствовала — была правда. Оно-то вылилось из самого сердца. Этот любимец богов, у которого, казалось, было все, чем может обладать человек, все же нуждался в одном: в душевном покое, а мое решение было неколебимым: не давать его никогда.
Я не более тщеславна, чем подобает женщине, но этим открытием я имею основания гордиться по сей день. Это было подобно наитию или озарению. Все, что я делала, руководствуясь только чувством, вдруг обрело ясность и смысл. Мне открылась вдруг вся жизнь сердца, и я как бы с высоты увидела то, о чем вам только что говорила и чего прежде — до того знаменательного дня — не могла бы выразить.
Гёте привык, что женщины не дают ему прохода. То есть он имел дело с дамами такого сорта, которым преподносил свою страсть и которые отвечали столь жалким «нет», что ему оставалось лишь выждать, пока они рано или поздно со столько же жалким «да» не кинутся ему на шею.
А я вот сказала сначала «да», а потом «нет», и это его озадачило.
Я написала ему письмо, где уверяла, что жизнь, потерявшая для меня всякую привлекательность, снова стала прекрасной, прекрасной благодаря ему, что полгода назад я была готова умереть, а теперь снова живу.
Я дала ему время переварить это — и уехала в Кохберг с Ленцем, его собратом по профессии, которого он очень боялся из-за его таланта.
Понимаете теперь, что значит сделаться задачей мужчины? Дальше мне оставалось только позаботиться, чтобы он не совершенно отчаялся и, чего доброго, не отказался от своей цели как от недостижимой. Но для этого достаточно (если дело начато удачно) нескольких поощрительных намеков, настолько туманных, что ни один разумный человек не стал бы возлагать на них ни малейших надежд.
Я думаю, моим самым большим удовольствием было упрекать его в том, что он меня не любит. Как ни справедливо это утверждение, в его представлении оно было жестокой несправедливостью. И кроме того, он мог считать его обещанием, что я, приложи он только достаточно стараний, дам ему явные доказательства моей любви, чего я, однако же, отнюдь не имела в виду и не обещала ни единым словом — в этом как раз и заключался мой ход.
Вот и почта. Значит, я тогда не ослышалась. Слух женщины тоньше, чем слух мужчины, как, впрочем, и все другие чувства. Через пять минут почтовая карета остановится у замка. О чем это мы говорили? Ах да, о любви.
Чтобы мужчина действительно потерял уверенность в себе, его надо заставить почувствовать, как много он проигрывает при более близком знакомстве, — таково правило, которое можно было бы вывести из данного случая. Значит, надо сделать вид, что первое впечатление от него нас просто потрясло. Когда потом наш восторг ослабевает, он из кожи вон лезет, чтобы снова оказать на нас действие, о котором он и сам не подозревал.
«Я вас презираю» — это не смутит ни одного мужчину. Но «Я, кажется, переоценила вас, милостивый государь» — этого орешка ему вовек не разгрызть.
56
Перевод В. Левика.