Страница 21 из 157
Вернулся Онфрой.
«Опять эти свирепые жестокости ультра, — сказал он. — Не вредят ли они тем самым делу революции?» Ведь как бы ни старался Комитет общественного спасения блюсти справедливость, подобные злоупотребления бесконтрольны, они захлестывают как стихия. «Это не лучше, чем контрреволюция, и кое-кто подозревает, что ради контрреволюционных целей все и делается».
Ах, что ты несешь, друг любезный! Ведь не контрреволюционер же Эбер, которого почитают по меньшей мере в сорока из сорока восьми фракций, или Моморо, а тем более Шометт[42], недавно выбранный прокуратором парижской коммуны. А если Камилл Демулен напал на них в своей газете, смешав с политическими авантюристами, с преступниками и проходимцами, значит, он заблуждается. А они возглавили санкюлотов в сентябре без всякой корысти, только ради осуществления требований народа установить твердые цены на продукты питания. Шометт, правда, хотел было упразднить католическую церковь, да потом образумился, подчинился линии Робеспьера и поцеловал, так сказать, лозу, которой его отхлестали. Он во что бы то ни стало хотел сохранить единство якобинцев, способствуя укреплению революционного правительства.
И все же не обошлось без перегиба, до сих пор не преодоленного. Форстер имел в виду новую религию, «культ разума и истины», под который приспосабливали старые церкви. В триумфальном шествии толпа несла на плечах богинь разума, изображаемых красотками, оперной певичкой Кандей или мадам Моморо, женой издателя. Их взносили на алтарь, где они сидели в небесно-голубых туниках и красных фригийских колпаках, на бархатных креслах, осененные лавровыми и дубовыми венками. Собор Парижской богоматери походил на бордель. На хорах были намалеваны декорации, изображавшие купы деревьев с хижинами под ними. Под сводами и в нишах — кругом были расставлены столы, ломившиеся от вина, колбас, копченых сельдей и прочих блюд. Прихожане входили и выходили через все двери, получив право бесплатного причащения сих святых даров. Бравые канониры с трубками в зубах обслуживали богинь. Дети, мальчики и девочки, даже десяти лет, напивались вместе со всеми и валялись пьяные на полу. На площади перед собором был устроен костер из церковной утвари, вокруг которого отплясывали полуголые мужчины и женщины. Чудовищным ночным солнцем мерцало в его свете каменное кружево розы, призванной символизировать сплетение добродетелей и пороков. Это пиршество напомнило ему времена его молодости, когда он заблуждался вместе с некоторыми приятелями, предаваясь ереси розенкрейцеров, когда чуть не занялся было алхимией, экспериментами с колбами да ретортами. О, эта вера, что из простого куска лавы можно добыть благородный металл. Заклинание духов, теософия. Как могло его все это привлечь?
Теперь он уже почти не обращал внимания на разговоры вокруг. Листал Вольтера и заказал себе бокал белого сухого. Боли вновь напомнили о себе, сначала глухо, потом все острее и острее.
Верил ли он еще в бога, во всяком случае, в какое-то высшее существо? В Касселе, когда ему еще не исполнилось и тридцати, удалось освободиться от этого дурмана, и он так радовался этому, хотя им с другом его Земмерингом приходилось опасаться мести бывших братьев по ордену розенкрейцеров. Выручило назначение в Вильну, а на пути туда Гердер окончательно открыл ему глаза своими идеями к философии истории человечества. Это стало революцией в его сознании.
С Терезой он нередко спорил о религии, о том, существует бог или нет. Чаще всего дело кончалось ничем, они просто расходились, глубоко недовольные друг другом, твердо решившись никогда впредь не касаться щекотливой темы. Но чем старше становились дети, тем чаще к этой теме приходилось возвращаться, чтобы найти какое-то общеприемлемое решение. В Валь-де-Травере они гуляли по окрестностям с детьми на руках, Клер — у Губера, Розочка — у него. Коровы еще щипали траву, хотя вершины близких гор уже были покрыты снегом. Золотой свет заливал долину, покрытую пестрыми осенними листьями.
Нет, он давно уже был убежденным материалистом, и с течением времени только укреплялся в своей вере, то есть в своем неверии, которое стало путеводной звездой во всех его суждениях о жизни.
«Ах, если б мы могли достичь согласия…» — сказала Тереза — дети в этот момент пускали в ручье кораблики, — запнулась, но потом продолжала: «Если когда-нибудь все же дойдет до этого, ну, до необходимости расстаться, и Розочка останется у тебя, а у меня Клер, то я соглашусь на это лишь при условии, что ты воспитаешь ее в духе евангелизма».
Поклясться в этом он, конечно, не мог. У него были совсем иные представления о предназначении и счастье человека, и он уже выступал с ними публично, хотя и не нашел отклика у кассельского дворянства, а тем паче у их благовоспитанных отпрысков из кадетского корпуса. Тем более привлекала его мысль воспитать собственных детей естественно, без предрассудков, почти неизбежно сопутствующих воспитанию. Судьба человека решается не в колыбели. Не следует подавлять его желания и наклонности. Напротив, нужно помочь маленькому человеку раскрыться, обнаружить свое призвание и свои таланты. Разве не обрекли обстоятельства современной жизни сотни индивидуумов, созданных для самых высоких свершений духа, на жалкое прозябание в толпе, в бессмысленном механическом труде? Это должно быть изменено, и если ему не удастся изменить это повсеместно, то хотя бы дочерей своих он должен спасти.
Тереза, впрочем, ему не возражала, она только сомневалась, что при его теперешнем образе жизни у него найдутся возможности и средства для реализации таких воспитательных прожектов, а напудренный, с куцыми, как его штаны, мыслями Губер ей поддакивал. Как же он, Форстер, думает уберечь два невинных создания в таком аду, какой представляет собой Париж в настоящее время?
Вот в чем все дело. И если быть честным с самим собой, то надо признать, что он действительно во многом бессилен. Соблазн бросить все, целиком посвятить себя заботам о семье был мучителен и неотступен.
Он высказал это вслух и заметил торжествующую ухмылку, промелькнувшую на лице Губера.
Ах, какая все это тоска!
Он побежал к ручью, прижал к себе Розочку и Клер, потом залез по самые отвороты сапог в воду, чтобы вернуть кораблики, которые грозили уплыть к тому берегу.
Некоторые кораблики уже размокли, перевернулись и пошли ко дну, их было не спасти. Клер заревела. Он погладил ее по темным кудрям, сказал, что сумеет помочь делу. Достал из сумки новый лист бумаги и на ее глазах удивительно быстро соорудил кораблик. Это «Решение»? — спросила Розочка. Чтобы не споткнуться, произнося трудное название парусника, она говорила медленно, по слогам.
«Да, милая. Только тот корабль был намного больше, и вместо одной мачты у него было целых три, и все с парусами».
«А насколько больше?»
«Он — как вон та гора, видишь? И такой же белый, как снег».
Во внезапном порыве чувств девочка обхватила его ноги, потому что не могла достать выше, и крепко прижалась к нему. Он поднял ее на руки, заглянул в голубые глаза, обрамленные светлыми волосами, и угадал сродственную себе тоску.
«Папочка, — прошептала она, — давай уедем на Гаити. Я не люблю дядю Фердинанда».
«Что ж, давай. А маму возьмем с собой».
«Конечно, если она захочет».
У него было такое чувство, что сердце трещит по швам. Он ощущал тепло детского тельца, руки, обвивающие его шею, и был готов закричать от тоски, но в этот миг подошла Тереза.
«Ну какой ты легкомысленный, — побранила она его, — лезть в воду в такое время года. Ты погубишь себя».
Они пошли назад. На лужайке бык верхом забрался на корову. Розочка остановилась. Ее это страшно заинтересовало. Форстер сказал: «Они хотят иметь теленочка».
Тотчас же, метнув на него взгляд, полный упрека, Тереза увела дочь.
«Я полагаю, — оправдывался он потом вечером, когда дети уже спали и они опять сидели втроем, — что от детей не нужно скрывать, как наступает смерть и как зарождается жизнь. Этой цели и служат в первую очередь гениталии, имеющиеся на теле у каждого, так и нужно объяснять. Конечно, конечно, — добавил он, не желая задеть Терезу, — всякому объяснению свое время. Розочка же, мне думается, в том именно возрасте, когда естественное любопытство ребенка не следует кормить сказочками об аисте».
42
Шометт. — Пьер Гаспар Шометт (1763–1794) — левый якобинец, с декабря 1792 г. прокурор Парижской коммуны, обвинен в попытке противопоставить коммуну Конвенту и казнен.