Страница 17 из 157
Однако назад к рейнским делам! Графы из Гунтерсблума, узнал он позднее, запрещая обручение Шридде и Тины, лишь мстили за то, что самая красивая девушка из их услужения, забеременев, сорвала им привычную «охоту на мышек», как называли они свои сладострастные развлечения. История, будто списанная у Вагнера, Лейзевица, Ленца[40] или какого-нибудь другого из новейших поэтов, настолько она казалась невероятной.
И все же он попытался вжиться в ситуацию этих двух несчастных людей и нашел, что должен был сделать это гораздо раньше. Многое открылось бы ему и оказалось бы бесценным для него не только как для ученого, исследующего жизнь своих земляков. Поденщик и служанка. Беднейшие из бедных. Дичь, дешевая добыча для дворян и их подручных, проповедующих с помощью подкупленных апостолов, что все различия между людьми естественного происхождения, что одни рождены повелевать и управлять, а другие, большая часть, подчиняться. Диво ли, что эти люди, затравленные и загнанные, находят вполне справедливым перевернуть весь мир вверх тормашками и с революционными песнями на устах да оружием в руках прогнать своих господ и мучителей? Каково было бы оказаться ему с семьей на их месте? Чтобы Розочка и Клер по графскому произволу росли как ублюдки? Даже невозможно себе представить! И все же он вполне отдавал себе отчет в том, что может вжиться в ужасное положение униженных и оскорбленных умом, но не чувствами. Слишком уж иную жизнь он вел, сохраняя как ученый и писатель известную степень свободы, хотя и лишь благодаря своей позиции меж двух социальных групп, борющихся друг с другом. Для него теперь важно было на всю свою дальнейшую жизнь определить, на чьей стороне он хотел бы сражаться.
Да, он жил по-иному… И по-иному любил? При этой мысли подстегиваемое лихорадкой воображение опять переносило его в Травер. Снова вставали над ним отвесные, готовые, кажется, вот-вот обвалиться горы. Символом мрачной угрозы всплывала в памяти гостиница.
Но потом картинки воспоминаний окрашивались в тона более светлые, так что даже суровые контуры юрского массива начинали расплываться в мягкой, переливчатой дымке. Четким и резко очерченным оставалось одно только здание. На приземистом фундаменте, с четырьмя колоннами, возносящими кверху остроугольную крышу. С тремя часто переплетенными окошками внизу и двумя — наверху. Охрой крашенный фасад, белоснежные полотняные занавески, зеленые ставни. Над всем, широко растопырив свои крылья, как для защиты, возвышалась крытая черно-серой черепицей крыша, дубовые ворота, заканчивавшие массивную стену, ограды, вели во двор, отчасти превращенный и в огород. Достопримечательной была лишь готическая надпись на фронтоне под крышей, окаймленная с двух сторон цифрами, составлявшими 1747 год, надпись сия гласила: «Злобе вышло посрамленье, Бог — за дома возвышенье».
Форстер, как только заметил этот шпрух, принял его за доброе предзнаменованье, настолько поразило его это немецкое приветствие, представшее посреди французской Швейцарии.
Но он ошибся. Тереза и он. Несчастливая звезда, всегда, видимо, стоявшая над их браком, вступила в свои права. Девственность? Не встречалась ему никогда в жизни. То ли Мейер, то ли Ружмон, но кто-то опередил его и сорвал сей цветок. Изведавший приключений юноша, после дальних странствий по Южным морям, где он кое-чего поднабрался у закаленных в схватках с сифилисом матросов и у томных, шоколадного цвета аборигенок, он и не спрашивал об этом, да, пожалуй — можно ли так сказать? — не придавал этому значения. Лишь позднее зародились и стали разъедать душу сомнения, появилось чутье обманутого мужчины, нахлынула ревность. Чопорная, по-христиански морализующая Европа снова завладела им. Он стал прислушиваться к разговорам о том, что требуется от мужчины и от женщины, особенно от нее, при вступлении в брак. Боролся с собой — ведь он думал иначе. Кроме того, вкусившие плодов просвещения дочки гёттингенских профессоров — что Тереза, что Каролина — думали также иначе. А вот Шридде и Тина… Между ними была, казалось, полная ясность, ясность света, хоть и скудно падающего в их каморку, но тем более драгоценного. Как бы он хотел сравняться с ними в этом отношении!
Бог мой, что выделывает эта проклятая лихорадка. Она так и подстегивает его мысли, навязывая мучительнейшие фантазии. То представится ему Тереза, то Каролина, то обе сразу в каком-то голом сплетении… «Цветов ли весны, плодов ли осенних взжелаю, того ль, что цветет иль что насыщенье дает, жажду ль постичь небо и землю в сращеньи — должен Сакунталой звать тебя, в этом имени — все…»
Георг, не дай возобладать хаосу! Кернер, помоги! — выдохнул он со стоном.
Юный шваб, однако, продолжал сладко храпеть.
На другое утро, после немилосердных страданий ночи, которую провел подле него, стеная о попранной своей родине и громко вопия Малишевский, он все же не выдержал, открыл флакон с опиумом. Высыпал щепоть коричневого порошка в стакан с водой и выпил. Вскоре наступило успокоение. Судороги в груди прекратились. Придвинувшись вплотную к камину с подставкой на коленях, он смог снова писать.
Тереза боялась только последствий, ослабления его престижа в образованных кругах немецкого общества и возможного еще большего оскудения их семейного бюджета. Она всякий раз остерегала его от решительных шагов, хотя, как правило, с запозданием. Каролина, напротив, пустилась плясать карманьолу, как только французские войска вступили в город. Тут же дала свободу своим черным вьющимся волосам. Она призывала его быть тем, кем он хотел быть. На вас, Жорж, смотрят все. И коли не подадите им знака вы, то кому же решиться на это.
Шридде, долго скрывавшийся в разных укромных местах от Оппенгейма до Нирштейна, был все же арестован своими преследователями. Целая гусарская рота, призванная графом и столовавшаяся у него на дворе, пустилась на розыски Шридде и его товарищей, объявленных агентами Франции. И разыскали. Тину бросили на солому в конюшне и изнасиловали всей командой, ее полуслепого отца избили до крови — за то, что они не захотели выдать, где скрывается Шридде. Форстера мучила совесть. Он горько раскаивался в том, что не последовал совету Ведекинда и не укрыл беглеца в своем доме, где его наверняка не стали бы искать. Он последовал совету Терезы, нет, не совету, а заклинаниям с истерическими слезами и стоянием на коленях. Но рудники он все же посетил. Посмотрел, как там надрываются рабочие. Сначала отламывают кирками и ломами бесформенные глыбы скал, которые с грохотом скатываются в долину, потом вручную, молотом и зубилами высекают из этих скал ровные плитки — в этой работе им помогают и дети, например старший сын Шридде, мальчик неполных десяти лет. Многие из них страдают хроническим кашлем, задыхаются и харкают кровью. Пыль, которой вынуждены они дышать, заполонила легкие. Норма их непрерывно повышалась, а платили им находившиеся на службе у графов мастера — с тех пор как всех рабочих подозревали в пособничестве Шридде — все меньше и меньше.
Потом Форстер снова его увидел. После того, как Майнц заняли французы. Ворота узилищ распахнулись, и заключенные вышли на свободу. Петер Шридде походил теперь на свою тень. Он избежал виселицы и, по понятиям Форстера, должен был бы вернуться сильным и отважным, как Прометей. Однако неукротимый дух его и несгибаемая сила, казалось, навеки иссякли, гордый дух был сломлен. Его пытали в подвалах, чтобы вырвать имена единомышленников. Но ничего — ни слова, ни стона, ни проклятья не пропустили наружу его плотно стиснутые зубы. А вот теперь он смотрел на все вялыми, равнодушными глазами. Освободители его о чем-то спрашивали, но он не отвечал. Тело его будто высохло, когда-то геркулесовая фигура превратилась в скелет. Длинные, спутавшиеся волосы и густая, кишащая вшами борода изменили его облик до неузнаваемости; в тех местах, где еще недавно были кандалы и цепи, зияли кровоточащие раны, в которых кишели черви.
Форстер впился глазами в этого человека с ужасом, содроганием и жалостью, но долго не выдержал и вынужден был отвернуться. Попросив Ведекинда взять его под свое врачебное покровительство, он затем предложил Шридде занять после выздоровления место в майнцском якобинском клубе.
40
Вагнер, Лейзевиц, Ленц. — Генрих Леопольд Вагнер (1747–1779), Иоганн Антон Лейзевиц (1752–1806), Якоб Михаэль Рейнхольд Ленц (1751–1806) — писатели «Бури и натиска», обличавшие в своих драмах пороки феодальной Германии.