Монады

Нередуцируемый опыт женщины

Сон Надежды Георгиевны

Надежда Георгиевна видела сон. Вроде бы идем мы – она, я, Мишка и Валерий, – Валерий такой высокий-высокий – метр девяносто пять. А мы все пониже. Идем мы – снилось ей – не то в Прибалтике, не то в Маврикии какой. Обычное дело – дачу снимаем. И везде уже сдано – и сзади, и спереди, и слева, и справа. Темно, ночь, наверное. Но сон цветной, весь из таких больших ярких кусков, как на станции метро «Новослободская» или где на «ВДНХ». Все темно, и вспыхивают по очереди эти самые цветные куски. Доходим мы до некоего места, обнесенного глинобитным валиком, оградой. Ну, конечно, не могильник, но похоже. Или просто палисадничек. И выложен этот палисадничек блестящими стеклышками. Место небольшое, да время лечь спать.

«Но ведь надо покушать. Покушать надо», – беспокоится Надежда Георгиевна. Но никто не хочет никуда идти. Машка с Валерием говорят в один голос: «Мы сыты». Небось, перекусили где-то, заподозривает Надежда Георгиевна. И ели-то, небось, прикрываясь рукавом, белое что-то ели. Хотя нет. Это кулаки сало кушали. В Гражданскую. Я тоже сказал, что не хочу. «Вот лентяй, – думает Надежда Георгиевна, – ведь принеси тебе сейчас кусок колбасы, так с руками и с ногами съешь». Это она просто знает мою слабость. Но я действительно был сыт.

Кругом темно, только наше место освещено, и видны все лица, видны все выражения на них, даже как-то подчеркнуто видны, с неким перехлестом. И еще ярче высветляется наша стоянка, но уже у самой земли, и блестят, блестят стеклышки, и даже шелест какой-то от них идет. Надежде Георгиевне кажется, что спать на них, все равно что Рахметову на гвоздях. Но Машка и Валерий ложатся и мигом засыпают. Валерий, правда, улыбается нам, прежде чем заснуть.

Там, где они легли, словно выключили свет, и стоим мы вдвоем с Надеждой Георгиевной при пристальном свете. Тут откуда-то издалека доносятся звуки оркестра, звуки «Амурских волн». Тут же представилась эстрада, военный оркестр и толстенький офицер, изображающий дирижера. Ходит он мелкими шажками, оборачивается к публике, а оркестр тем временем играет «Амурские волны». Надежде Георгиевне чудится вдали, словно во сне, светлое облачко, где смутно умещается вся эта картинка. «Вот ведь, – опять подозревает она, – стоит мне отойти, как вскочат и умчатся на танцы». Но тут же она понимает, что эта музыка не для них, а для нее. Однако беспокойство не исчезает.

«Ладно, – говорит Надежда Георгиевна, – пойду поищу чего-нибудь». И уходит.

Дальше снится ей, что идет она по какому-то тропическому лесу. Пальмы кругом, олеандры, орхидеи, кипарисы, лианы. Темно и влажно. Дышать тяжело. Воздух словно лохмотьями пролезает в гортань. Но это, наверное, только в лесу, потому что я помню, что на том месте, где мы лежали, воздух был сухой, даже какой-то горный. Потом я справлялся и у Валерия, он тоже подтвердил, что было хоть и прохладно, но сухо. Был крепкий воздух, как он выразился.

И вот – снится дальше Надежде Георгиевне – выходит она на огромный пустырь, и пустырь этот освещен как-то грязно, вроде Таганской площади. Стоит посередине пустыря небольшой ларек, и на нем надпись: Сибирские пельмени. И видит Надежда Георгиевна, что стоят на прилавке маленькие тарелочки, а в них пельмени в масле, пельмени со сметаной, пельмени с какой-то ярко-красной подливкой… Из окошек выглядывают здоровые полногрудые скандинавские женщины. Но стоило Надежде Георгиевне подойти, как скандинавки стали закрывать ларек. Обеденный перерыв – догадалась Надежда Георгиевна. Женщины ушли, а она стала думать: вот всегда так, никто ее не просил, а она потащилась черт-те куда за едой, и ведь завтра захотят все кушать и съедят все, а никто спасибо не скажет. Стала рассматривать она консервную банку из-под килек, которую подобрала где-то в тропическом лесу. Банка была старая, поржавелая.