Монады

ОН. Нагнись!

ОНА. Нагнись! Нагнись! Нагнись!

ОН. Да нет! Не текст. Сама нагнись. Наклонись! Помнишь? Помнишь! Ну? Помнишь, как было?

ОНА. Что? Что было? Когда? (Что-то смутно припоминается ей, ее всю неожиданно быстро и крупно передергивает.)

ОН. Ну, там! В клубе! Где капает! Нагнись!

ОНА. Зачем? (Вспоминает, вспоминает.) Зачем? (Вспоминает.) Зачем? (Наклоняется, наклоняется, наклоняется.) Зачем? (Застывает в неестественной позе.) Зачем? (С дрожью в голосе.) Не надо!

ОН. Нагнись! Нагнись! Еще ниже!

ОНА. Нет! Нет! Я забыла! Забыла! Я не хочу! Не хочу!

ОН. Ты помнишь! Помнишь! Нагнись! Нагнись еще ниже! Ты помнишь!

ОНА (в той же неестественной позе разворачивается к Дмитрию Александровичу, лицо ее перекошено, она кричит). Нет! Нет! Нет! Не помню! Не помню! Не было! Не было!

ОН (тоже кричит). Было! Было! Помнишь!

ОНА. Нет! Нет!

ОН (с торжеством). Да! Да! Было!

ОНА. Что? Что? Что было?

ОН. Ты в белом платье! Нежная такая! Наклоняешься!

ОНА (медленно выпрямляется, с трудом, словно на спине у нее страшный груз). Не было! Не было!

ОН. Было! Было! Наклоняешься и вдруг – пук! Фр-р-р! На весь зал!

ОНА (бежит к столу). Не-е-ет! Не было!

ОН. Фр-р-р! Все замерли! Ужас! А потом – смех! Евгений Антонович смеется! И Оленька! Оленька! Она за живот схватилась!

ОНА (уже у стола, уперлась в него руками, как и Дмитрий Александрович). Нет! Нет!! Не было!

ОН. Смеются! Ха-ха-ха! На пол попадали! Ха-ха-ха! О-хо-хо! У-ху-ху!

ОНА. Не было! Не было!

ОН. Бы-ы-ыло! (Мерзким голосом прямо ей в лицо.) И вонь! Вонь! (Лицо его кривится.) Вонь! Мерзость! Вонь! (Зажимает нос.) Вонь! Вонь!

ОНА. Нет! Нет! (Хватает двумя руками пресс-папье и со всей яростью бьет по голове отвратительного, мерзкого Дмитрия Александровича.) Нет! Нет!

(Дмитрий Александрович рушится на стол, последние его слова: «Сверши…» – и он не договаривает, но ясно, что он хотел выкрикнуть как символ своей свершившейся победы.)

ОНА (продолжая наносить страшные удары по поверженному, безвольному, залитому кровью Дмитрию Александровичу, кричит, кричит, Господи – как кричит!). Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Не было! Не было! (В последний раз уже просто бросает пресс-папье в голову Дмитрия Александровича.) Не было! (Смахивает со стола все бумажки, Евгения Антоновича, Оленьку, себя в серебряных туфлях, остается только маленькая-малюсенькая Катенька.) Не было! (Выдыхается и уже почти без голоса.) Не было. Не было. Ведь не было же. Откуда? Откуда он взял? Ведь не было же? Я помню. Помню. И Жени тогда не было. Не было. Не было. Помню. И Катеньки тоже не было. Она же в этом, как его, ну, в этом, в каком же году она родилась? Господи? Господи? Забыла. Забыла. Все-таки забыла. Все забыла. Господи! В каком же году? В каком? В каком. А, да вспомнила. Помню. Помню. Я помню. Я все помню. Конечно! Конечно же. Она родилась в 69[-м]. Точно. Она не могла там быть. И Жени тогда не было. Я точно помню. А Оленька? Какая Оленька? Такой вообще нет. Оленька? Оленька. Нет такой. А-а-а. Помню. Тоже помню. Веселова. Веселова. Ее тогда тоже не было. Не было. Он все выдумал. Выдумал. Ничего не было. Я же отлично помню. Это же в Калуге все случилось. Да, в Калуге. Точно. Помню. Все выдумал. Господи! Что это я! Что это со мной? Тьфу ты, Боже мой. Дура. Дура. (Она усмехается.) Вот дура! (Качает головой.) Вот дура-то! (Еще сильнее мотает головой, улыбается.) Дура! Дура. Идиотка! Надо же. Наваждение какое-то. (Успокаивается вполне, оборачивается к Дмитрию Александровичу, становится в свободную позу, чуть пружиня на опорной ноге, и склонив голову к какому-нибудь плечу, улыбается, молчит, улыбается, вздыхает, улыбается, хмыкает, улыбается, открывает рот, что-то хочет сказать, снова усмехается, говорит.) Эй. Слышь, эй. Вставай, вставай. Слышишь. Я тебя не убила. Вставай, вставай, не убила. Ты живой. Слышишь. Вот так-то. Я тебя не убила.

(Вот видите – не убила. Все наперекосяк. Ну, просто все! И этого следовало ожидать. Та маленькая проблемка матери Елизаветы Сергеевны, живущей отдельно, которой я посвятил столь обширное отступление, просто смехотворна по сравнению с жутким обманом, вкравшимся с самого начала, разросшимся как раковая опухоль и задушившим в результате все. Да, все. Ведь, как явствует из всех ремарок и неремарок, написанных в таком безрассудном количестве по всем закоулкам пьесы. Как явствует, наконец, из заявлений самого Дмитрия Александровича, то есть меня, он, Дмитрий Александрович, то есть я, знаком с Елизаветой Сергеевной задолго до начала всего этого. А тут выходит, что они и не знакомы друг с другом, а в то же время и знакомы, а как и незнакомы, и он, Дмитрий Александрович, даже пытается воспользоваться этим. Ну что достоверного может быть воздвигнуто на подобной основополагающей, вернее, основоразрушающей, лжи? Ничего хорошего! Все просто рушится! Рушится! Рушится. Потом еще – автор говорит, что он имеет обыкновение писать исключительно для себя, ну, в крайнем случае – для своих друзей. А как оказывается, как проговаривается он сам, он весьма даже печется об утверждении своего первенства в деле изобретения безумной идеи убить себя посредством Елизаветы Сергеевны, да еще, к тому же, через это убить театр и все искусство целиком. Дело доходит до того, что Дмитрий Александрович по ходу действия вынужден что-то поправлять в своей рукописи! А сколько еще всяких неувязок! Хотя бы соседка! Но нет. Нет. Соседка – это правда. Да может ли столь маленькая правда вывезти такую огромную кучу лжи?! И это только один конструктивно-морально-этический аспект дела. Есть и другой – конструктивно-сценически-мировоззренческий. Если бы объявился сейчас некий третий Дмитрий Александрович, между первых двух, между Дмитрием Александровичем сцены и Дмитрием Александровичем отступлений, то, взглянув бы на сцену, он обнаружил бы нечто, происходящее по фантастически жестким законам единства – единства времени, единства места и единства действия. Если Аристотель требовал двадцати четырех часов, то у нас все ограничивается реальными полутора. Что касается места действия, то герои не отходят дальше десяти шагов от стола, а иногда и вовсе помещаются целиком на столе. А единство действия – так и вовсе: все сведено, подчинено, обусловлено единой цели убийства. И несмотря на отрицание Елизаветы Сергеевны, оно все-таки произошло. Но столь жесткие правила единства, обрубившие все внешние связи с рыхлой, но трепещущей жизнью, создали некую критическую самодовлеющую массу внутрисценической жизни, которая начала коллапсировать, и в результате оказалась вне пределов посторонней досягаемости, даже наблюдаемости со стороны. Даже для Елизаветы Сергеевны. А мы уж и вовсе не можем сказать ничего определенного. Что там произошло? – убила или не убила. Не понять. Не видно. Темно. Черно. Черная дыра. Так что же сможет узнать тот третий Дмитрий Александрович, когда и мы для него в данный момент находимся в противоречащем самому себе пространстве оговорок и отступлений, которые суть распавшиеся и потерявшие всякую материальную основу те частицы хаотической жизни, лепившиеся и с трудом удерживавшиеся на периферии блистательной конструкции трех единств. Так что и нам отсюда нечем видеть, а если есть чем видеть, то нечем уразуметь, а если есть чем уразуметь, то нечем судить, а если есть чем судить, то нечем решать и совершать поступки. И этот третий Дмитрий Александрович тоже для нас неразличим, так что он нам ничем и помочь не может. Так что зря мы его и выдумали вдобавок к первым двум. А что же делать? Остается уповать на самих героев, а вернее, на старого и испытанного деуса экс махины. Просим вас, товарищ деус!),

(Елизавета Сергеевна уже полностью овладела собой и, по всей видимости, ситуацией. Она весела, игрива, вызывающе игрива.)

ОНА. Вставай, вставай. Я не убила тебя. Чего лежишь. Отдыхаешь? Вставай. Я тебя не убила.