Страница 25 из 31
– Аптечку они тоже забрали? – Николай вообще не собирался влезать с вопросами, но не удержался.
– Тоже. Не видели ее. Что-то из инструментов по мелочи в кунге было, но ерунда выброшенная. Крестовая отвертка, тестер, ящик с какими-то лампами… Фигня. Журнал, перчатки, ветошь, банка с маслом… Взяли фигню какую-то, чисто из принципа.
Николай заметил, что командир разведчиков, молча слушавший этот быстрый разговор, довольно улыбнулся. Подход ребят ему нравился. Агрессивный сам, он воспитывал агрессивность в своих людях всеми методами. При виде врага его подчиненный должен был начинать искать способы убить его, ранить или взять в плен и замучить там после допроса. Должен был начать действовать в команде или в одиночку, по плану или импровизируя. Каждого вражеского солдата разведчик должен был считать своей потенциальной жертвой. Все чужое – будущим трофеем, способным пригодиться отряду в хозяйстве. Иногда это переходило в наглость и наказывалось кровью и безвозвратными потерями, но в целом очень помогало людям сохранять правильный настрой.
– Так, товарищи бойцы и командиры. Завязываем трепаться. Подъем! К маршу!
С негромкими матюками и причитаниями все поднялись на ноги.
– Совсем чуть осталось, вы че? А вы расселись! А ну пошли!
Четыре километра – это действительно было чуть. Нести никого не требовалось, все были на своих двоих, даже раненые. Ну, без особых трофеев, чего уж там. Отвертка да журнал. Но зато кого-то убили, а сами все живы, поэтому бодры. К слову, даже забавно, что все саперы уцелели, потери понесло их прикрытие. Что ж, кому-то везет, кому-то нет.
– Тащ лейтенант?
– У?
– Вы по-французски читаете?
– Нет, никогда не учил. Только что в песнях из «Трех мушкетеров» было, то по-французски и знаю. А что?
Боец молча протянул Николаю свернутый в трубочку журнал: тот самый, видимо. Яркая, кричаще-красная рамка, поверху идет набранное белыми буквами крупное название: «Le Point». В рамке, в середине обложки крупная фотография: несколько человек спиной к камере, все в военной форме и с оружием на изготовку. На заднем плане большая группа людей разного роста, стоящих в неровном строю. Часть из них также в военной форме, остальные в гражданском. Огромный заголовок, набранный желтым: «INFAMIE!» Николай пожал плечами: слово было не больно-то французское. По-английски infamy – это позор. Корень наверняка один и тот же.
На ходу не почитать, ни даже полистать было невозможно, и даже не от опасения споткнуться. Ты не на прогулке, и попасть в поставленную на тебя и твоих друзей засаду – проще простого даже на последних километрах пути. Или наступить на противопехотную мину, какими засевают с кассетных ракет, беспилотников и вертолетов десятки квадратных километров при минировании «на воспрещение». Или не заметить вовремя идущий на 300 метрах высоты наблюдатель-беспилотник. А результат будет один. Вон и младлей Сивый неодобрительно косится, весь мрачный. И замечания не делает только потому, что кадровый, и субординацию блюдет. Но он был совершенно прав. Поэтому Николай отдал журнал бойцу и просто пожал плечами.
– Потом посмотрим, лады? Может, и знает кто… Слушай, но это ведь не французы были?
– Не, какие французы? Нормальные амеры. Обычные.
Тоже ничего не возразишь. Да, обычные для этих мест. Уже. С момента, когда демократия повернулась к России своим многообещающим лицом.
Разговор закончился сам собой. Группа постепенно дробилась. Сначала надвое, потом еще надвое. К родной базе пары выходили разными маршрутами, россыпью, – по той же самой обычной причине. Лишние глаза, глядящие в окно; лишние слова, которые кто-то кому-то может сказать от нечего делать. Все, уже почти дома.
Обычная встреча: остававшиеся на базе бойцы издалека смотрят, как командир разведчиков строит своих. Все давно знают, что сейчас лучше не подходить и не расспрашивать – старший лейтенант не просто пошлет подальше, он применит дисциплинарные меры. Обычно они суровые. Может поставить на вид командиру подразделения. Очки в сортире драить – это тогда еще ничего, а могут послать телеграфный столб охранять 12 часов. Или лишить сладкого – и ничего смешного, между прочим. Как наказание это работало для взрослых и вооруженных мужчин посильнее многого другого. Позор страшен – черт бы с ним, с сахаром под чай.
– Благодарю за службу.
– Служим России.
Негромко, без ора. Но с выражением. Ни один не стесняется, ни один не делает вид, что сказанное – это пафосно или смешно. Они защищают Родину.
– Так, раненые, ко мне. Юля!
– Я здесь, товарищ лейтенант.
– Нам работа.
– Ой, вижу. Ой, ребятки…
– Не голоси, красавица. Мы знаешь как им вмазали? Герка, подтверди!
– А то! Железно! Он сам знаешь как давал им? Прям в точку давал!
Все трое бойцов ржут. Надрыва в голосе нет, нервы у всех ничего. Мужчины вернулись из боя. У них есть время отдохнуть и приготовиться к следующему. Они уже привыкли.
– Болит, милый?
– Бля буду, очень сильно болит.
– Боец!
– Виноват, товащ лейтенант. Виноват, товащ сержант. Но реально ж болит.
– Потерпи, родной. Сейчас в санчасть… А ты как, миленький?
– Я ничего. Держусь.
Сортировка не была нужна. Всех этих раненых он видел и обработал еще там. Один затяжелел на последних часах пути, значит, его первым.
– Юля, моемся. Кипятильник поставила?
– Час как воду слила. Вы задержались.
– Ну, извини…
– Не шути так. Тяжело пришлось?
Разговор не мешал им работать. Бледный парень выглядел так, будто его сейчас стошнит. Он изо всех сил старался не смотреть на почкообразный тазик, наполовину заполненный использованными марлевыми тампонами. Сопровождающее первичную хирургическую обработку раны кровотечение было довольно серьезным – ну так даже первокурсники знают, что кисть руки кровоснабжается весьма обильно. Сильнее кровят только скальп и лицо.
– Терпи, казак, атаманом станешь…
Николай сам ухмыльнулся: фраза вырвалась сама собой, вовсе не самая привычная. Последний раз он ее слышал, наверное, в детстве. Бабушка говорила, когда йодом ссадины мазала.
– Ну все, заканчиваем. Юля, нитки покороче режь. И дай стерильную наклейку. Есть еще?
Боец посмотрел с тоской: мол, а что, может не быть? Ха, еще как может. Их и в мирное-то время могло в процедурной не оказаться, если сестра-хозяйка притормозит или аптека расслабилась. А у них сам бог велел быть всегда готовыми шить раны сапожной дратвой и заклеивать резиновым клеем… Но пока как-то выкручивались.
Когда закончили с третьим из раненых, самым легким, и всех по очереди устроили в санчасти, Николай едва держался на ногах. Болела спина, болели мышцы всего тела. Столько километров, то трусцой, то шагом. Болел привычный синяк на правом плече. Опять, наверное, будет кровь с мочой идти – эта штука называется маршевая гематурия. К этому он тоже привык.
– Иди отдыхай. Я сейчас сделаю тебе помыться, а приберу уже потом.
– Автомат еще.
– Да бог с тобой. Ребята почистили. Вон поставили тихонько.
Не было сил ответить словами, и он просто кивнул. Как это в войну хирурги могли оперировать по 30 часов подряд? То, что они обычно, наверное, не ходили в рейд, было не сильно большим утешением.
Забрать автомат, добраться до умывалки. Помыться, потом пройти несколько сотен метров и поесть. Вернуться, снова посмотреть на раненых. Двое спали, один лежал и тупо пялился в потолок: обезболивающие брали его плохо.
Чай, сделанный заботливой Юлей. Если смотреть со стороны, можно подумать, что они пара. Это не так, но до чужих мнений по этому поводу им обоим не было дела. Чай – это было уже прекрасно. Еще раз посмотреть на раненого. Предупредить оставшуюся дежурить Юлю, чтобы если что – сразу его будить.
К этому времени Николай совершенно отчетливо ощутил, что то ли забыл, то ли не заметил что-то важное. Но попытки вспомнить это «что-то» ни к чему не привели. Проведенным днем он был удовлетворен полностью, значит, не так уж это должно быть и важно. Поэтому, уже засыпая, он мысленно махнул рукой, оставив попытки вспомнить на потом.