Страница 1 из 160
Джон Норман
Танцовщица Гора
1. Лоскут шёлка
Я знала, что не соответствовала культурным стереотипам, предписанным мне общественной моралью. Я узнала это давно. Уже несколько лет я вынуждена была скрывать те тёмные тайны, что прятались внутри меня. Я не знаю, откуда они появились, но они были прямо противоположны всему, чему меня учили. И как мне кажется, эти тайны родились, где-то в глубинах моего я, в моей собственной природе. Часто ночью, проснувшись в холодном поту, обезумев от страха и лёжа с открытыми глазами, я плакала, пытаясь понять их сущность. И я понимала, что чувства такого характера, настолько коварные, упорные, настойчивые, неумолимые, сильные ни в коем случае нельзя выпускать наружу. Никогда. Никогда!
Да, я боролась с этими тайнами, с этим тайным знанием, с этими ожиданиями, с этими мечтами. Да, я сопротивлялась им, в соответствии с требованиями моей культуры, моего воспитания и образования, говорившими мне, какой я должна быть и как я должна вести себя. Я раз за разом пыталась изгнать из себя эти чувства, но всё было напрасно. Они безжалостно возвращались, снова и снова, ужасая меня, насмехаясь и дразня меня, разоблачая в темноте моей спальни, мои отговорки и ложь. Я металась и корчилась в своей постели, крутилась и плакала и, сжав кулаки, раз за разом выкрикивала: «Нет! Нет!». Но в конце своей борьбы я, уткнувшись головой в подушку, заливалась бессмысленными неудержимыми слезами. Неужели я могла быть настолько слабой и ужасной? Как я могла настолько отличаться от других? Я была уверена, что во всём мире не найти столь низкой особы, столь позорной и ужасной как я.
Однажды ночью я встала с кровати, подошла к туалетному столику и зажгла, стоявшую там, там маленькую свечу. Я купила эту свечу за много недель до того, вероятно, потому что глубоко во мне, глубоко внутри моего собственного я, в моём измученном уме, в моей исстрадавшейся груди и моём сердце я знала, что рано или поздно такая ночь наступит. Итак, я зажгла свечу, и стояла там, в её мерцающем свете, несколько минут, рассматривая саму себя в зеркале. Оттуда на меня смотрела темноволосая и темноглазая девушка, одетая в белую длинную, до самых пят, ночную рубашку. В то время мои волосы были длиной по плечи. Затем, не оглядываясь на зеркало, в неровном свете свечи, я прокралась к комоду, и оттуда, из-под нескольких слоев своей одежды, вытащила спрятанный небольшой лоскут алой ткани. Это был крошечное шёлковое платьице на бретельках, которое я сшила сама несколько недель назад, такое облегающее, что надев его, я лишь на ощупь, с закрытыми глазами, могла оценить, как оно на мне сидит. До сих пор я так и не осмелилась посмотреть на себя в этом. Честно говоря, это, в некотором смысле, была моя третья попытка изготовить подобный предмет одежды.
Материал, ещё несколько месяцев назад приобретённый для первого, даже не тронутый иглой и нитью, или ножницами, я, внезапно, почти сразу, в ужасе, выбросила в мусор. Где-то за два месяца до описываемых событий я всё же попыталась начать работу над вторым платьем. На этот раз всё закончилось первой примеркой и касанием этой ткани моего тела. Ведь это был тот вид одежды, которая касается тела напрямую, без какого-либо нижнего белья. Внезапно осмыслив его значение и природу, начала трястись от ужаса и, едва понимая, что делала, я лихорадочно порезала, порвала его в клочья, и отправила вслед за первой попыткой! Но едва уничтожив плод своей работы, я, заплаканная и смятённая, испуганно осознала, что я сделаю это снова.
Едва вытянув результат моей третей попытки из ящика комода, я вдруг запихнула его назад под другие предметы своей одежды, и резким толчком задвинула ящик на место. Но всего мгновение спустя, тяжело дыша и ещё сильнее дрожа, я снова потянула на себя ручку ящика, и платье опять оказалось в моих руках.
Стараясь не смотреть в зеркало, я вернулась к туалетному столику и уронила лоскут алого шелка на коврик себе под ноги. Я дрожала. Мне казалось, что я едва могла протолкнуть воздух в лёгкие. Наконец, я подняла глаза на фигуру по ту сторону зеркала. Она была не крупной, но, на мой взгляд, весьма привлекательной. Впрочем, трудно быть объективной в таких делах. Я предположила бы, что где-то могут быть места, в которых существуют некие критерии, того или иного установленного количественного рода, опираясь на которые, мужчины, возможно, были бы готовы заплатить за вас. Но, скорее всего, даже тогда они будут платить за весь спектр желательностей, среди которых привлекательность, по существу, могла бы быть всего лишь одним, и возможно даже не самым важным мерилом. Я не знала этого наверняка. Я могла только предположить, что гораздо более важным моментом, могло бы быть то, как женщина выглядит с точки зрения данного конкретного мужчины и что он, на его взгляд, мог бы сделать с ней, или просто знал, что он мог бы сделать с ней. Я рассматривала фигуру в зеркале, одетую в длинную, почти до пола, белую хлопчатобумажную ночную рубашку. Конечно, она казалась довольно скромной, если не сказать застенчивой, но можно было не сомневаться в её женственности и, возможно, привлекательности, хотя конечно это было бы правильнее уточнить у мужчин. Я отметила, что на щеках девушки, смотревшей на меня из зеркала, поблёскивали мокрые дорожки от слёз. А ещё она дрожала всем телом. Губы её тряслись. Чего она боялась? Что она пыталась разглядеть по эту сторону зеркала? Это было её дело, конечно. Но почему она должна бояться этого? Я видела, во что она была одета. Мне нравились ночные рубашки, в отличие от пижам. Безусловно, девушка в зеркале была слишком женственна для теперешних времён, но ведь такие женщины есть всегда, несмотря ни на что. Они — реальность, как и их потребности. Я не отрывая глаз, смотрела на её лицо. Да, решила я, она была действительно привлекательна. Несомненно. Само собой, она не показалась бы таковой крокодилу или дереву, но, на мой взгляд, она должна была вызывать симпатию у самца её биологического вида. Да, я даже уверена в этом. Несомненно, он захотел бы убедиться, что остальная её часть соответствует лицу. Мужчинам это нравится. В этом они походят на торговцев лошадьми или заводчиков собак, они интересуются всей женщиной целиком.
Снова окинув взглядом девушку в зеркале, я вынуждена была признать, что она была слишком женственной, по крайней мере, для нынешних времён. Она не соответствовала требованиям, предъявляемым к современной женщине. Скорее она походила на нечто прекрасное, выброшенное волной на чужой берег. Безусловно, она больше подошла бы к другому времени или месту. В своей красоте, в своих потребностях, в бушевавших в её теле гормонах, она казалась чужаком, оказавшимся не в своём времени. И вот она застряла в мире, чуждом самой её глубинной природе, не мужчина, и не желающая быть им, жертва времени и наследственности, жертва генетики, биологии и истории. Какой одинокой и беспомощной, какой отчаявшейся и печальной она была. Насколько трагичной, на мой взгляд, была её действительность, вскормленная ложью современности. Я снова перевела взгляд на девушку в зеркале. Несомненно, она лучше смотрелась бы со шнурком на её левом запястье, скорее всего, отмечавшим, чьей женщиной она была, готовя мясо на костре, освещавшем мрачные стены пещеры, или, распевающей гимны и потрясающей систрой, под руководством жрецов, приветствуя великие, искупительные, неспешные потоки Нила. Куда лучше она смотрелась бы с волосами, повязанными белой шерстяной лентой, подобрав свой гиматий до колен, бегущей босиком по далёкому пляжу Эгейского моря, наблюдая за проплывающими мимо триерами. Или же прядя шерсть на Крите, или с привязанными к талии одеждами забрасывая сеть неподалёку от берегов Малой Азии, или кладя своих сломанных кукол на алтарь в храме Весты. А может, ей лучше было бы быть одетой в шелка девушкой, затаив дыхание ожидавшей за деревянной ширмой гарема, или закутанной в рваньё шлюхой, что стоя на коленях, отчаянно облизывала и целовала очередного клиента ради мелкой монеты на раскалённых солнцем, пыльных улицах в нескольких кварталах ниже. Возможно, таких как она когда-то меняли на табун из тысячи лошадей в землях скифов, или проводили через врата Иерусалима, привязанными за волосы к стремени крестоносца. Она могла бы быть знатной испанской леди, вынужденной умолять пирата объявить её своей невестой, или ирландской проституткой, чьё лицо порезали пуритане, преследующие войска Карла I, или изнеженной леди времён Регентства, которую тащат в турецкое рабство, или крутящей головой колонисткой в Огайо, в замешательстве высматривающей того, кто окажется её первым краснокожим господином.