Страница 60 из 61
Звякнула калитка, и все смотрят на берег, откуда идут женщины с ведрами.
«Ка-ша! Ка-ша!» — кричат утки.
Вороны, которые летом кружились высоко над прудом и кричали: «Дар-р-моеды! Дар-р-моеды!» — теперь прилетают целой оравой: «Кор-рмильцы! Кор-рмильцы!» — и первые устраиваются у кормушек.
Отайки за отайками, бакланы за бакланами, чирки за чирками, толкая друг друга, выходят на лед, распахнув крылья, сушатся и шумно идут на обед. Только лебеди величаво, медленно, молчаливо подплывают к берегу, томно протягивая карминно-красные клювы: «Пожалуй, и мы поедим». И они едят кашу, грациозно вытянув шеи.
В пять часов уже темно.
Отайки за отайками, бакланы за бакланами, чирки за чирками уходят на берег и семьями укладываются спать на снегу. Рыжая семья отаек, черная — бакланов, серая — чирков.
Отдельно, на соломе под низко склонившейся серебряной от инея ивой, как сугробы снега, лежат лебеди.
Одни протянули длинные шеи свои через плечо, за спину, и, словно обняв себя, спрятали голову под крыло и крепко спят: утомились или просто сони.
Другие, высоко подняв над спящими головы, еще только зевают и оглядываются: «Спать, что ли?»
Третьи спокойно, не спеша чистят клювом перья перед сном. Один, наиболее дотошный, уже по нескольку раз перебрал одни и те же перья. Спящий рядом лебедь лениво вытянул из-под крыла голову: «Долго будешь шуметь?»
У самого края, наверно, две подруги, близко соединив вытянутые шеи, шепчут что-то свое, тихое, девичье.
А три лебедя-жениха еще плавают в проруби, и далеко и гулко раздаются их молодецкие крики.
Но вот и они вышли из воды на лед, все трое лихо распахнули крылья на ледяном ветру и молча направились к лебединым сугробам на берегу.
Тихо. Сверкают звезды зимнего неба.
АРА
Зимой в десять часов в попугайнике гасят свет, и словно вместе со светом выключили жизнь: на полуноте обрывается пение, свист и щебетание волнистых попугайчиков, и во внезапно наступившей тишине слышен только шелест крыльев и легкий, нежный пересвист: «А-дью!»
Попугай-ара, ошеломленный мраком, в первое мгновенье молчит, а потом орет: «Непр-равильно!»
Видя, что протест ни к чему не приводит, он еще отчаяннее орет: «Гр-рабят! Гр-рабят!» — словно выдирают у него во тьме самые ценные оранжевые перья. Но и это не помогает, и уже тише, полусонно, про себя, он ворчит: «Чер-рт! Чер-рт!»
ПОПУГАЙЧИКИ
На улице тьма, метель, а в вольере — яркий свет и щебетание весеннего леса.
Волнистые попугайчики не спят. Ведь там, у них на родине, в Австралии, — лето и теперь еще светло. И вот им и тут, в Москве, продлили день, и большие электрические лампы светят во всю силу австралийского солнца.
У каждого попугайчика свой маленький домик под номером. Вот № 15, вот № 16, в ряд несколько улиц, целый попугайный городок.
Но что же это такое? Никто не сидит дома. Все население со свистом и щелканьем летает под потолком, и сверкают зеленые, желтые, голубые, синие, розовые перья, и кажется, в воздухе протянуты звонкие струны.
Что у них тут — бал, свадьба, карнавал?
Они свистят, смеются, поют и, сидя на жердочках, целуются, весь город целуется — на крылечках, в окнах, на крышах…
Один только красный попугай-ара с большой головой мудреца, угрюмый, сидит на жерди и время от времени скрипуче, картаво кричит:
«А-а! Не тратьте жизнь на веселье!»
Но кто его послушает?
ФАЗАН
Февральский солнечный день. Пахнет весной.
И фазан, который все пасмурные дни, недовольный жизнью, молчаливый и хмурый, ходил, опустив голову, весь преобразился и засверкал. Он выпячивает яркую грудь свою, лихо поднимает зачесанную ветром золотистую шевелюру, пыжится, подгибает вооруженную шпорой ногу и выбрасывает ее вперед почти прусским шагом и, все время бормоча: «Я! Я! Я!», оглядывается: попал ли он в центр внимания фазаньего мира?
Но никто его не замечает. Какая-нибудь серая курочка покосится на него: «Пижон! Уже выкидывает мартовские штучки!»
Но солнце светит все ярче и теплее, подмывая фазана на акцию, и вот он на каблучках выбегает на середину бульвара и франтиком, в три такта, подлетает к серой курочке. Вот он забежал слева и поднял капюшончик: «Я ваш!» Вот забежал справа и опять поднял капюшончик: «Замётано?»
И так он рыщет по всему бульвару, но все на него глядят с изумлением и отворачиваются. Тогда наконец он испускает истерический крик неразделенной любви и с треском взлетает под самый потолок.
И теперь, в вышине, с распростертыми крыльями, с длинным золотистым, узорчатым хвостом, в котором огненно горят красные перья, он похож на жар-птицу, и курочки ахают: как это они его не разглядели, как это они его пропустили?
Но вот он опускается на землю, и комедия повторяется.
ЖУРАВЛИ
Два журавля, за зиму похудевшие, почерневшие, с мокрыми, сбитыми набок косицами, стоя на одной ноге, долго молча смотрят друг на друга и вдруг начинают кивать маленькой, тонкой, как иголка, головкой, словно говорят: «Да, да, вот такова жизнь!»
И снова молча смотрят друг на друга и о чем-то грустно думают про себя.
Скоро весна, скоро пляски. А сейчас — будни.
ЛОСЬ
Бородатый, с огромными лопатообразными рогами, подогнув под себя длинные сильные ноги, красавец лось, как лесной король, лежит на снегу.
Подул мягкий ветерок оттепели, и лось чутко встрепенулся, грозно поднял туловище и, повернувшись, большими грустными глазами проводил пролетевший ветер и воспоминания.
Что-то новое, свежее, пьянящее в воздухе будоражит его. Тяжелый и рослый, он легко поднимается на ноги и, великолепный, спокойно идет к калитке и толкает ее. Но она закрыта. Тогда он так же спокойно, величаво выходит на пригорок и обозревает окрестности, словно хочет увидеть то место, откуда дует теплый ветер.
И вдруг он чувствует на голове что-то лишнее, тяжелое, мешающее ему. Лось останавливается, чтобы понять, что бы это могло быть? «А, рога!»
Твердым шагом он идет к зеленой, со всех сторон уже ободранной будке, упирается в нее рогами и со всей силой жмет, так, что трещат доски, и вдруг с треском обламывается кусок рога. Большим, выпуклым, кровью и напряжением налитым глазом косится он на отломанный кусок: «На сегодня хватит!»
И, раздувая ноздри, вздрагивая всем телом, он с силой вдыхает весенний ветер, в котором слышится запах ивы и лесной земляники.
Жизнь начинается сначала.
ВАРАН
К серому варану пустили крысу.
Полосатый ящер пустыни, дремавший под рефлектором на теплом камне, лениво приподнял змеиную голову: «Может, позавтракать?»
Он выставил лапы, вильнул хвостом и пополз с камня вниз, к крысе, но неожиданно на ходу дремотно закрыл веки и, убаюканный желтым светом лампы, заснул вниз головой.
Крыса осторожно подбирается к варану, трогает его усиками, толкает мордой и вдруг вонзает резцы в длинный хвост: «А ну-ка, попробуем, каков ты?».
Варан спит каменным сном. Ему, наверное, снится родная пустыня. А крыса грызет и грызет, скоро и хвоста не останется.
Приходит служитель и поднимает тревогу; он хватает варана, трясет его: «Дурак, у тебя хвост съели!»
Варан лениво приподнимает веки: «Ну что ты меня будишь по пустякам?» — и снова порывается заснуть. Служитель трясет его изо всех сил. Варан просыпается, глаза у него обиженные: «Разбудил на самом интересном месте!»
Очевидно, надо быть тысячелетним жителем пустыни, чтобы так самозабвенно спать.
КОБРА
Молодая кобра, свернувшись в блестящий клубок, дремала, а маленькие белые мыши, пущенные в клетку, с писком бегали вокруг нее, сталкивались и убегали друг от друга, будто играли в пятнашки.