Волшебный фонарь

— Вот это да! Сизифов труд. — Он никак не мог успокоиться.

Вечером он сообщил мне, что предельный возраст льва 35 лет.

— Лев не идиот, знает, когда скинуть копытца. А одноклеточные организмы — кошмар! — практически бессмертны, разделились на две клетки, и уже новый паспорт. Прохиндеи!

Он рассуждал о животном царстве, как о публичном доме.

— Побаловалась день, и хватит, — сказал он про бабочку. — Безнадежка!

В санатории обитал в то время крохотный, допотопный старичок эллинист, с седыми, до плеч, волосами и жадно постными глазами, устремленными в неведомую даль.

Марат пытался выжать из него сведения, какие отношения были у Венеры с Марсом: они жили или не жили?

Утром после зарядки с гантелями он кричал с балкона на балкон:

— По сравнению с вами, профессор, я варвар.

— Молодой человек, вам до варварства тысяча лет.

— Десять с фунтиком! — отвечал Марат. — Снимаю перед вами шляпу, профессор, вы виртуоз. А скажите, какие отношения были у Фаэтона с Юноной, они жили или не жили?

К концу срока Марат получил телеграмму: «Множество лет счастья тебе желаем Эдем земной и море наслаждений». Внизу от телеграфистки стояло: «Эдем, верно?»

Так узнали, что у Марата день рождения. Вечером на санаторском микро-автобусе поехали в знаменитый кавказский ресторан, тем более что в столовой висело объявление: «Сегодня ужина не будет, будет лекция о долголетии».

По дороге наскочили на автомобильную аварию — в кювете лежал «Москвичок», хозяин растерянно стоял на шоссе. Шофер хотел остановиться, но Марат авторитетно сказал:

— Меня не интересуют неудачники, я подсчитываю людей, которые преуспевают.

И автобус легко покатил дальше.

Мест, как обычно, в ресторане не было, но Марат куда-то исчез, и вскоре официанты стали под его руководством приносить соломенные стулья и устанавливать в саду под китайскими фонариками. Кто-то из пришедших ранее запротестовал. Марат сказал ему:

— Тише, тише, вы измеряли давление?

В это время прибежал метр, стал раскланиваться. Марат равнодушно протянул ему руку.

— Сделайте там шампанское и «табака».

Скоро целая делегация белых официантов во главе с черным метром стали приносить вулканические блюда «табака» в кратерах из зелени.

Поднялся пиршественный гам. Все потянулись чокаться с Маратом.

И, глядя на эту сияющую во главе стола роскошную, словно обесцвеченную в растворе физиономию, странно было слышать, что все его, как мальчика, окликали — Марат, и как-то даже забывалось, что это фамилия великого французского революционера.

Марат поднял бокал.

— За тех, кто в море, на вахте и гауптвахте!

Интеллектуальная девица, за которой он в последнее время красиво ухаживал и которой было немного стыдно за него, игриво сказала:

— Ах, боюсь, с меня будут снимать оттиски пальцев.

Шепотом ей разъяснили:

— С вас будут снимать оттиски  е г о  пальцев.

Много лет после этого я не видел Марата, и вдруг в метро кто-то рядом громко произнес:

— С категорическим приветом!

Из суетливой городской толпы отделился Марат. Был он в шубе с бобровым воротником, боярской шапке с бархатным лиловым верхом, какую носили академики, архиереи, лауреаты живописи и разбогатевшие молодые пробойные поэты, с толстой самшитовой палкой с серебряным набалдашником, придававшей ему особую вальяжность. Он оборовел, и шуба и шапка делали его еще толще и царственнее среди кепок и беретов.

— В вашем лице я приветствую ваши щеки, — сказал он придурковатым голосом.

— Как здоровье, Марат?

— Вскрытие покажет, — и он громко захохотал, рот его был набит золотом, как ломбард.

Ни о чем не спрашивая, Марат бесцеремонно вынул у меня изо рта трубку и прочитал на ней: «Главтабак».

— Как пишут в газетах — комментарии излишни, — сказал он. И показал свою массивную, благородно-коричневую, обугленную: — Бритиш! Дали боцману прокурить в кругосветке, слышишь, пахнет Сингапуром.

Он внимательно оглядел меня, пальто, шляпу, шарф, особенно мокасины.

— Суоми? — осведомился он.

— Нет, в ГУМе.

— В переходный период надо иметь своего портного, своего цирюльника, своего дантиста, — сказал Марат. — Между прочим, закройщик-еврей из Варшавы, Гидеон Михайлович, — могу презентовать. У меня двенадцать костюмов. А что? Я открываю шкаф и спрашиваю: «Костюмы, вы просите кушать? Нет? Висите!»

Марат поиграл ключиком зажигания.

— У тебя ка́ра все нет?

— Такси.

— Я вот выпил, оставил машину в гостях, — сообщил он.

Потом завистливо взглянул:

— Не женился?.. А я вот уже третьей парашют привязываю.

— Что так?

— В каждой семье бывают опусы, — отвлеченно сказал Марат. — Правда, парторг говорит: «Девку имеешь — имей! А семью цементируй». Философ… — Он засмеялся. — Живу пока на орбите, бокс оборудовал, зеркало, античное кресло, открыточки-люкс, принимаю свою солистку в авто, — Марат хохотнул. — Калорийная фигура. Мужу семьдесят пять лет, семьдесят пять, повторяю. И он умирает по ней. Умирает — не то слово, посылает хризантемы, шоколадные наборы. Моя любовь! Она красивая — это не то слово. Корифейка! Это явление! Моя болевая точка. — Лицо его затуманилось. — О, рассказать мою жизнь, это роман «тысяча и одна ночь» и «тайны парижских трущоб» Эжена Сю. Я прошел огонь и воду и медные трубы, медные трубы, между прочим, фигурально.

— А где ты сейчас работаешь?

— По музыкальной части, — небрежно ответил он. — Мельпомена. Слыхал? Но есть идея перейти в юридическую практику. С точки зрения мирового пульверизатора. Холодильник, между прочим, могу устроить — «Ока». Справку врачебную можешь сделать, что нужен холодильник для лекарства?

— Какого лекарства?

— Матка боска, ну ты вроде хворый.

— Кстати, это бывает.

— Тогда две справки. Схватываешь?

Прощаясь, он вдруг печально сказал:

— Это, между прочим, правильная наука — диалектика, все течет, все изменяется. Салют! Соединимся по бильдаппарату.

После этого Марат нанес мне визит. Звонок был, словно горит дом.

Только я открыл двери:

— А какие у вас потолки — два семьдесят? Паркет югославский?

И, еще не сняв пальто, в шапке прошел по комнатам, заглянул на кухню, открыл дверь в ванную:

— А плитку надо бы розовую или голубую, унитаз же изысканно — черный. Сориентировался? Главное, друг, декорум.

Через десять минут он уже принимал ванну, и слышно было, как он под шум воды мурлыкал: «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы»…

Я пошел в гастроном, а когда вернулся, Марат, завернутый в мохнатую простыню, стоял на кухне у открытого холодильника и жадно пил молоко прямо из бутылки. У меня было ощущение, что это я пришел к нему в гости.

Закурив кубинскую сигару и пуская фигурно дым кольцами, Марат в моем халате и шлепанцах отправился осматривать книжные полки.

— Толстой, Гоголь, Салтыков-Щедрин, все классики. Наивно.

Мельком он взглянул на фотографию Чехова в 1900 году и заметил, что тот в новом хорошем костюме в полоску и сидит в плюшевом кресле.

— Жили, не жаловались.

Увидев альбом Ренуара, Марат возликовал.

— А, Ренуарчик? Крутые бабец, правда? Фламандская полнотелость, а?

Потом подошел к столу:

— Что на станке?

И, взглянув прямо мне в глаза, медленно произнес:

— Каждый врет на своем участке?

Потом, выпив и закусив, развалившись в кресле, он меня учил:

— Есть три ставки — хватай высшую! Есть три девки — валяй лучшую!

Теперь он меня мучил каждое утро, ровно в восемь трезвонил телефон.

— Ну как, стимулы есть? — бодро спрашивали из утренних пространств. — Ну, не буду мешать тебе работать, рубай!

Иногда он предлагал:

— Кооперируемся. Хрюкну в девятнадцать ноль-ноль по среднеевропейскому, устроим небольшой фестивальчик. А может, варфоломеевскую ночку?

В ответ на бормотанье он говорил:

— Хочешь быть моральнее других?

Но понемногу и Марат стал линять, появилась одышка, косолапость. Недавно при встрече еще издали закричал: