Страница 21 из 61
— А где искры? — замечает мальчик в пилотке с двумя скрещенными молниями. — Где же искры?
А между ними суетится толстая тетя в шароварах и сиреневом бюстгальтере.
— Где зеленый совочек? Зеленый где? Сколько было совочков? А ну, соберите и учтите совочки.
Но никто ее не слушает.
Кто изображает барабанщика: «Тра-та-та! Тра-та-та!» — кто продавца мороженого: «Кому эскимо, кому клубничное, крем-брюле!»
— Гляди, глазища! — вопит мальчишка, показывая стрекозу.
— А я что имею? — девочка раскрывает зажатого в руке головастика.
— У, вы, мелюзга. Я черепаху поймал! — Из-под панциря глядят мудрые столетние глаза.
Какой крик, гомон, захлебывающийся разговор. Какой запал энергии, любопытства, фантазии, — его хватит на всю долгую жизнь.
Это их нулевой цикл.
ПИГМАЛИОН
Однажды летним утром два мальчика стали из мокрого морского песка лепить зверей. Они работали весь длинный июльский день, и к вечеру на берегу был уже целый зверинец.
В царской позе равнодушия и презрения лежал лев, крупный, усатый, с зеленой из водорослей гривой и длинным тонким и упругим, как жгут, хвостом, и рядом в той же наплевательской позе — львенок с зеленой гривкой и упругим хвостиком с кисточкой на кончике.
Во всю хищную длину вытянулась рыба-кит с ракушечьим хребтом и острым перламутровым оскалом зубов. Из носа торчало вверх белое перо чайки — фонтан.
Рысь, с кошачьей, ласковой, политичной ухмылкой глядела зелеными бутылочными глазами и будто знала что-то такое, чего никто не знает.
А молчаливая, угрюмая гигантская черепаха, вся под бронированным из морских камушков панцирем, выставив лишь для обозрения продолговатую рыжую, песчаную голову, как бы уходила прочь на тяжелых, как у старинных комодов, лапах, уходила со всеми своими тайнами и медленными мыслями пустыни.
И лягушка в царской короне, присев на задние лапки, словно молилась на закат солнца.
Весь вечер подходили люди и смотрели.
— Лев-то замечательный. Пасть какая, прелесть!
— А почему тигра нет? Неправильно без тигра.
— Вот, Аллочка, погляди, это крокодил, у-у!
— Вы бы еще слона вылепили с клыками, вот была бы карусель.
— Это зайка, да?
— Нет, это бегемот, деточка.
— Ай да мальчики, молодцы!
— Отдайте их в скульптурную школу, будут корифеи.
Поздно вечером, когда взошла над морем луна, мальчики ушли спать, оставив на страже своих зверей надписи на песке: «Не трогать! Не трогать! Не трогать!»
И всю ночь во сне рычал лев и плакал львенок, жалобно мяукала рысь, и ляскала зубами рыба-кит, и квакала лягушка, и мудро молчала черепаха, только топала ногами.
Рано утром, проснувшись, мальчики побежали на берег моря. Пляж исчез, будто за ночь сосны и кусты придвинулись вплотную к воде, и штормовое море накатывало и пенилось в дюнах, похоронив под собою льва и львенка, рыбу-кит, рысь, лягушку и черепаху.
Мальчики стояли на берегу, забыв обо всем на свете, всецело захваченные зрелищем бурного моря..
Они еще не знали, что в душе и памяти их навеки остались лев и львенок, рыба-кит, рысь, лягушка и черепаха, однажды в долгий летний день вызванные ими к жизни. И что еще не раз они приснятся им, лев и львенок, рыба-кит, рысь, лягушка и черепаха.
АВГУСТ
На закате солнца три маленькие девочки в розовых платьицах, как ласточки мелькая между сосен и берез, собирали в лесу цветы.
Они были очень похожи, беленькие, глазастые, две постарше, а третья совсем малюсенькая.
Шли они по траве друг за дружкой, молча, очевидно, все уже было переговорено между сестрами, и теперь только душа их разговаривала с цветами, с пчелами, с муравьями.
И вот вдруг под кустом красной рябины они увидели толстый белый гриб. Нахлобучив широкополую шляпу с рыжими хвоинками, стоял седой, сердитый, занозистый дедок: «Вы чего здесь шуршите?»
Старшие девочки вскрикнули, за ними пискнула и младшая, и все сразу бурно заговорили.
Одна из старших несмело протянула руку и медленно и осторожно, как сапер мину, вынула гриб из земли.
Девочки притихли и испуганно смотрели на выходца с того света.
Великая тайна даром родящей земли впервые коснулась их детских душ.
ИНАРА
В приморском парке, у теннисных кортов, в маленьком белом домике, похожем на киоск мороженого, жила латышская девочка Инара с зелеными, как балтийская волна, глазами на фарфоровом личике.
Отец ее служил сторожем кортов. И тут, в парке, у нее не было ни подруг, ни товарищей, и росла она одна.
Была у нее маленькая желтая лопатка и синее жестяное ведерко, и с утра до вечера она копалась в песочке, а вокруг тихо летали мотыльки с цветка на цветок.
Однажды на корт пришел со своим отцом красивый смуглый кучерявый мальчик в замшевой курточке на «молниях» и в шерстяных гольфах с пушистыми помпончиками, — стройный, гибкий и гордый.
Он был из другой породы, он был с полуденного юга. И Инара долго испуганно и восхищенно молча глядела на это кучерявое чудо.
Она подошла к нему и, не в силах сдержать себя, тронула белый пушистый шарик на его гольфах.
— Старуха, — сказал мальчик, — не прилипай!
Он стоял, притаившись у куста жасмина, медленно, осторожно протягивая к чему-то руку, и вдруг быстро, ловко, беспощадно схватил за слюдяные крылышки стрекозу.
— Слабо́! — сказал он.
Стрекоза с черной бронированной головой, длинная и острая, как торпедный катер, гудела и старалась вырваться, но кучерявый цепко держал ее тонкими, жесткими мальчишескими пальцами.
Теперь он побежал за голубым мотыльком, поймал его и предложил стрекозе:
— Жевать хочешь?
И стрекоза как бы кивнула.
Мотылек, увиливая и отворачивая голову, захлопотал своими слабыми, своими прозрачными, лазурными крылышками ангела.
— Не надо, мальчик, ой, не надо! — зашептала Инара.
— Отколись! — прикрикнул на нее кучерявый, вплотную придвинул мотылька к стрекозе, и та хищно, быстро схватила его крепкими, железными челюстями.
— Она ее лопает, она ее лопает! — завопил кучерявый и засмеялся.
Мотылек перестал бороться и затих.
— Хана! — сказал кучерявый.
Инара долго-долго глядела на мальчика и вдруг заплакала.
— Дура, клякса! Ни бельмеса не понимаешь!
А Инара плакала и плакала, маленькое непонятливое вещее сердце ее разрывалось от жалости к себе.
ВЕЛОСИПЕДИСТЫ
Толстый мальчик в бутсах и полосатых гетрах вышел из калитки дачи с насосом, настоящим, великолепным велосипедным насосом, и, посвистывая, пошел по зеленой улице во двор другой дачи. Там его ждали у открытого гаража еще несколько мальчиков в таких же бутсах и гетрах, и в траве навалом лежали их велосипеды.
Хозяин насоса стал надувать футбольный мяч, остальные мальчики стояли вокруг и молча смотрели, как набухает, туго твердеет оливковая покрышка, а потом один из них щелкнул пальцем по мячу и сказал: «Готов!», и они вместе стали шнуровать и крепко затягивать круглый, звонкий, легкий и невесомый как перышко мяч.
В мои годы на весь наш городок был один детский велосипед, и когда рыжий велосипедист в клетчатом кепи и белых гамашах выезжал на солнечные улицы, вся жизнь замирала, как в испорченном кино. «Воры и сыщики», «красные и белые», «принцы и нищие» — все стояли, разинув рот или засунув палец в ноздрю, и очарованно глядели на двухколесного фокусника.
А настоящего, футбольного, с резиновой красной камерой и вкусно хрустящей, сшитой из долек кожаной покрышкой, намертво кожаными шнурками шнурованного мяча мы никогда и не имели. Самые ответственные матчи, когда за сухой счет 12—0 проигравшие отдавали победителю свою форму — трусы с красными или зелеными кантами, — эти матчи игрались резиновым мячиком, а тренировка шла на тугом, тяжелом, как камень, размокавшем на дожде тряпичном мяче.