Волшебный фонарь

Ведь, в сущности, вся жизнь — дорога, а годы — как станции: шумные, веселые, счастливые и серые, тихие, жуткие и совсем глухие, до крыш засыпанные снегом, названий которых ты и не знаешь.

Кричит, кричит в ночном городе гудок, одинокий, яркий, тоскливый…

МИМОЗА

31 декабря, последний день года. Лютый мороз.

Огромное багровое солнце на закате, и в малиново дымящемся сумраке раннего зимнего вечера готический силуэт высотного здания на Смоленской, странно похожий на чужеземный собор.

На улице продают первую мимозу.

— Мимоза, мимоза, живая кавказская мимоза!

Отчего так прелестны эти легкие светло-желтые веточки, слабенькие, замерзшие?

Отчего вызывают такую нежность, такую жалость, радость?

Да, они из будущего года, они из той весны, которая еще только грядет, пробивается из-за этой городской, холодной, глухой и долгой зимы.

Они первые пришли из будущей весны, которая несет нам новую веру, бесконечную и неиссякаемую, что вдруг снова будет молодость, будет то великолепное, несказанное, несбывшееся, пророчески обещанное нам еще в раннем младенчестве.

ЭХО

К полуночи вверх по Ордынке идет, опираясь на палочку и близоруко держась стены, совсем крохотный, высохший старичок в шинели и нахлобученной на самые глаза фуражке с зеленым околышем.

Седенький, невесомый, с желтым костистым лицом, в темных очках, он будто вышел этой ночью прощаться с городом, с жизнью.

Мимо идут три парня навеселе, и один говорит, обращаясь к самому высокому и богатырскому:

— Геша, а ведь и ты такой будешь!

— А это мне до лампочки, — отвечает Геша.

И все трое бесшабашно, на всю улицу, хохочут.

Каменное эхо долго и жизнерадостно гудит в переулках.

В НОВОГОДНЮЮ НОЧЬ

Без пяти двенадцать. Через центр Москвы, по безлюдной Манежной площади проходят пустые троллейбусы, и тишина такая, что слышно, как падает снег.

Мимо ограды Александровского сада, под заснеженными липами, медленно бредет парочка, он и она, в одиночестве. Обгоняю их. Смотрю — белая девушка и негр.

Есть ли у них друзья? Встретят ли они Новый год или, может, договорились быть на улице? И где его родина?

Где черная девушка, предназначенная ему судьбой? Что делает она сейчас, о чем думает там, в деревушке в раскаленных песках или в хижине в джунглях под пальмовыми ветвями?

Падает, падает снег России. Бьет полночь Спасская башня.

ГОРОД

Очень велика стала Москва. Выйдите вечером из метро на Соколе, или в Филях, или в Измайлове на Сиреневый бульвар — и как бы новый город.

Свое неоновое свеченье, свой Бродвей, свое высшее и среднее общество, свои гении и свои принцессы — Женьки и Люськи, Вовки и Генки, свои районные кумиры — вратари, козлятники, чемпионы целлулоидного шарика, свои гордецы и клоуны, и объекты насмешки, свои чистюли и приставалы, свои сорвиголовы, выпивохи и моралисты, свои моды и словечки, свои хохмы и хохмочки и своя скука.

Я люблю выйти вдруг на какой-то дальней станции метро и окунуться в новую, незнакомую мне жизнь. Хочу понять ее, раствориться в ней.

Но еще больше я люблю поздним вечером или ночью в пустом вагоне приехать на самую крайнюю станцию, холодную, красивую и необжитую, и выйти в поле, к дальним огням, в жизнь, которая еще будет.

НАЧАЛО

ДЕВОЧКА

В раздевалке катка на бывших Патриарших, ныне Пионерских, прудах рядом со мной на скамеечке сидит крохотная девчушка в ярко-желтой, как одуванчик, шапочке, голубом шарфе и высоких, туго шнурованных белых ботиночках с серебряными фигурными коньками. Она сидит, как и все, устало вытянув ноги и прикрыв глаза, и лицо у нее тоже серьезное, отдыхающее.

— Сколько тебе лет?

— Четыре, — отвечает она, не шелохнувшись из своего покоя.

Четыре! Неужели так может быть? Даже страшно, даже жутко подумать, сколько ей жить, и жить, и жить и сколько увидеть.

— Порядок! — вдруг говорит она, и вскакивает на конечки, и, маленькая, тоненькая, в шапочке-одуванчике, идет к морозной двери на лед.

Вниз по обледенелой лестнице она не спускается, а перескакивает, как кузнечик, и вот уже коньки ее звенят на льду.

Она сразу же начинает кружиться и входит в ритм фигуры, и движения ее легки и естественны, словно распускается цветок.

И я люблю ее, эту незнакомую девчушку. Я даже не завидую ей, я ее просто люблю.

ДЯДЬКИН

С морского пляжа по извилистым узким дачным улочкам возвращался домой детский сад. Строй растянулся длинной, разорванной цепочкой, крикливой и жужжащей.

— А я поймала две мухи!

— А у меня папа в командировке!

— А у нас в комнате мама делает ремонт!

Во главе шла разбитная девица в оранжевой кофте.

— Корниенко, не выбивайся из строя!

— Александров, вынь палец из носа!

— Дядьдин, не задерживай шествия!

Дядькин — курносый мальчик в матросской бескозырке, — остановившись посреди улицы, внимательно смотрел в небо. Какое удивительное, длинное облако с мордой и хвостом дракона медленно проплывало над головой по синему небу к морю!

— Дядькин, я что, тумбе говорю?

Оранжевая кофта вернулась, и взяла его за руку, и повела, а Дядькин, запрокинув голову, все следил за небесным драконом, спотыкаясь о камни.

— Гляди под ноги, Дядькин, нормальные люди как ходят?

Теперь Дядькин шел тихо, молча, задумчиво опустив голову, замечая таинственные узоры на асфальте. И вдруг остановился.

— Дядькин, ты зачем оторвался от коллектива?

Далеко позади строя Дядькин сидел на корточках, внимательно что-то разглядывая на дороге.

Сквозь черный смолистый асфальт, сквозь камень и гравий, отчаянно пробив головой трещинку, вышел на свет солнца цветик, слабенький, лиловенький, и волна восторга, жалости и силы залила отзывчивое сердце Дядькина.

— Что, каждый раз тебе персональное приглашение, Дядькин?

Фиалковые глаза глядели моляще. Дядькину казалось, что стоит ему уйти, оставить пост, и кто-нибудь обязательно наступит сапогом и растопчет цветик, и он умрет.

— Тетенька Клава Ивановна, я посижу тут.

— С приветом! Еще чего придумаешь? Если все станут вот так сидеть, кто придет в детский садик?

Она властно взяла Дядькина за руку и повела, и его встречали хором:

— Дядькин-Кудядькин!

Но вот Дядькин забрел в лопухи у забора, и в зеленоватом, призрачном свете, как на картинке в джунглях, жужжали, ползали рогатые жуки, пузатые бархатные шмели, божьи коровки с алыми кроткими рожицами.

— Дядькин, держи себя в границах!

Зеленый, волшебный, потусторонний мир накрыла оранжевая кофта, и жесткая, стремительная рука вытянула его из лопухов.

— Ты зачем, Дядькин, такой индивидуалист, ты все время стараешься уединиться. Что тебя влечет? И что это у тебя в руке?

Дядькин разжал кулак — на розовой ладони стоял на длинных ножках зеленый паучок, новенький, прекраснодушный.

— Кинь, немедленно кинь инфузорию!

Дядькин вздохнул и повесил паучка на былинку, и ему показалось, что тот весело помахал ему тонкой ножкой: «Прощай, Дядькин!»

НУЛЕВОЙ ЦИКЛ

На берегу моря, у песчаных дюн, длинный аккуратный ряд тапочек, а их хозяева — сорок или пятьдесят мальчиков и девочек — роются в песке.

Одни построили крепость с башнями и ведут огонь из пушек: «Бу! Бу! Трах-та-ра-рах!» Другие проложили в песке трассы улиц и бегом ведут по ним красные и синие автомобильчики, вовсю сигналя: «У-у-у!»

— Пароход отплывает! — кричит мальчик в бескозырке. — Я впереди. Ту-ту-ту!

— Посади зайку, — просит девочка.

— «Ракета» отплывает. Ту-ту-ту!