Страница 18 из 26
Что касается Франции, то она разочаровала Пирогова.
«Мне было в высшей степени приятно видеть, – написал Пирогов в отчете о своей поездке. – что ни одно из новых достижений французской хирургии не было мне неизвестным. Все их я уже испытал на практике. Однако я должен чистосердечно признаться, что сами французские хирурги придают мало значения всему новому, что я в невинности моей души считал весьма важным для науки…»
В 1835 году Пирогов вернулся в Москву, но не смог получить там кафедру, как ранее было ему обещано. Кафедру получил товарищ Пирогова по работе в Дерпте Иноземцев, поэтому Пирогову пришлось уехать в Дерпт.
В Дерптском университете он был избран профессором.
Там же вышел его известный труд «Хирургическая анатомия артериальных стволов и фасций».
«С какой точностью и простотой, как рационально и верно можно найти артерию, руководясь положением этих фиброзных пластинок (фасций), – увлеченно писал Пирогов. – Каждым сечением скальпеля разрезается известный слой, и вся операция оканчивается в точно определенный промежуток времени. Сравните же теперь с этим перевязку артерий по грубым эмпирическим правилам. Не зная, что он режет, как глубоко проник его скальпель, хирург беспрестанно ощупывает пальцами рану, разрывает соединительную ткань и вытягивает наконец артерию, но так как он не отсепаровал ее (не отделил от близлежащих слоев), то захватывает лигатурой (ниткой) вместе и артерию и фасцию. И, кроме того, скажите, каким иным путем, кроме хода фасций и мышечных волокон, можно легче и скорее убедиться в том, что вы ошиблись в месте разреза (а кто только в этом не ошибался?), что вы разрезали слишком много кнутри или кнаружи?
Выходя из таких положений, я счел необходимым приготовить для иллюстрации каждой перевязки два или три рисунка; один представляет положение фасций относительно артерий; второй и третий – отношение к ним мышц, вен и нервов. Нервы и артериальные ветви, иногда лимфатические железы и фиброзные перемычки – словом, все, что характеризует топографию той или иной области, все, что может служить указателем при отыскивании артерий, сохранено на моих препаратах…»
Практикуя и ведя преподавание хирургии, Пирогов особенное внимание уделял анализу ошибок, допущенных студентами и врачами (в том числе и им самим) в лечении больных.
«Я не был так недобросовестлив, чтобы не понимать, какую громадную ответственность перед обществом и перед самим собой (Бога и Христа у меня тогда не было), – вспоминал позже Пирогов, – принимает на себя тот, кто, получив с дипломом врача некоторое право на жизнь и смерть другого, получает еще и обязанность передавать это право другим…
Мог ли я, молодой, малоопытный человек, быть настоящим наставником хирургии? Конечно, нет, и я чувствовал это. Но, раз поставленный судьбой на это поприще, что я мог сделать? Отказаться? Да для этого я был слишком молод, слишком самолюбив и слишком самонадеян.
Я избрал другой средство, чтобы приблизиться, сколько можно, к тому идеалу, который я составил себе об обязанностях профессора хирургии.
В бытность мою за границей я достаточно убедился, что научная истина далеко не есть главная цель знаменитых клиницистов и хирургов. Я убедился достаточно, что нередко принимались меры в знаменитых клинических заведениях не для открытия, а для затемнения научной истины. Было везде заметно старание продать товар лицом. И это было еще ничего. Но с тем вместе товар худой и недоброкачественный продавался за хороший, и кому? – молодежи – неопытной, не знакомой с делом, но инстинктивно ищущей научной правды.
Видев все это, я положил себе за правило, при первом моем вступлении на кафедру, ничего не скрывать от моих учеников, и если не сейчас же, то потом, и немедля открывать перед ними сделанную мною ошибку, будет ли она в диагнозе или в лечении болезни…»
Считая такой анализ самым приемлемым методом улучшения научной, педагогической и практической работы, Пирогов в 1837 и в 1839 годах издал два тома специальных «Клинических анналов».
«Я только год состою директором Дерптской хирургической клиники, – писал Пирогов, – и уже дерзаю происшедшее в этой клинике сообщить врачебной публике. Поэтому книга моя необходимо содержит много незрелого и мало основательного; она полна ошибок, свойственных начинающим, практическим хирургам… Несмотря на все это, я счел себя вправе издать ее, потому что у нас недостает сочинений, содержащих откровенную исповедь практического врача и особенно хирурга. Я считаю священною обязанностью добросовестного преподавателя немедленно обнародовать свои ошибки…
Копия с картины Рафаэля не годится для обучающегося живописи; он должен начать с обыденного, рисовать простые предметы с натуры – и только после многократных ошибок и заблуждений достигает он лучших результатов и, наконец, будет в состоянии действовать почти безошибочно по указаниям великих мастеров своего искусства. Прав ли я в моем воззрении или нет, предоставляю судить другим. В одном только могу удостоверить, что в моей книге нет места ни для лжи, ни для самохвальства…»
«Анналы» наделали много шума.
Молодой хирург нарушил старую цеховую традицию медиков – не выносить сор из избы. Никто и никогда до его книги не обсуждал открыто допущенные хирургами ошибки.
В 8940 году Пирогова пригласили на кафедру хирургии Петербургской Медико-хирургической академии, где была создана особая клиника «Госпитальная хирургическая». Там Пирогов сразу получил госпиталь на тысячу коек.
«Целое утро в госпиталях, операции и перевязки оперированных, потом в покойницкой Обуховской больницы – приготовление препаратов для вечерних лекций, – писал Пирогов, вспоминая эти годы. – Лишь только темнело (в Петербурге зимой темнеет между 3–4 часами), бегу в трактир на углу Сенной и ем пироги с подливкой. Вечером, в семь, опять в покойницкую и там до 9. Так изо дня в день. Меня не тяготила эта жизнь».
Одновременно Пирогов заведовал технической частью военно-врачебного завода. Здесь он разработал различные типы хирургических инструментов и их наборов, которые долгое время состояли на снабжении русской армии и гражданских лечебных учреждений.
Чтобы студенты имели возможность постоянно упражняться в производстве операций и вести экспериментальные наблюдения, в 1846 году по проекту Пирогова при Медико-хирургической академии был создан первый в Европе анатомический институт.
Это помогло и самому Пирогову.
В 1846 году он опубликовал «Анатомические изображения человеческого тела, назначенные преимущественно для судебных врачей», а в 1850 – «Анатомические изображения наружного вида и положения органов, заключающихся в трех главных полостях человеческого тела».
Поставив перед собой задачу – выяснить формы различных органов, их взаиморасположение, а также их смещение и деформацию под влиянием физиологических и патологических процессов, Пирогов разработал свой метод, названный им методом «ледяной скульптуры». «Во время этих занятий, – писал он, – автор напал на счастливую мысль – изучить на замороженных трупах положение, форму и связь органов, не распиливая их в различных направлениях, а обнажая их на замороженном трупе, подобно тому, как это делается и обыкновенным способом. Для этой цели труп замораживался до плотности камня и затем при помощи долота, молотка, пилы и горячей воды обнажались и вылущивались органы, скрытые в оледенелых слоях. Помощью этих приемов и получено изображение нормального положения сердца и органов брюшной полости».
В результате таких тщательных исследований Пирогов создал знаменитый атлас «Топографическая анатомия, иллюстрированная разрезами, проведенными через замороженное тело человека в трех направлениях», снабженный к тому же пояснительным текстом (четыре тома, 1851–1854).
Атлас принес Пирогову мировую славу.
В 1847 году Пирогов был избран действительным членом Академии наук.
В том же году он уехал на Кавказ в действующую армию.
«Выехав из Чир-Юрта, – писал Пирогов, – сопровождаемые стройным взводом драгун, мы приехали через 12 часов в Куитер-Кале. Здесь наконец в первый раз открылась перед нами угрюмая природа Дагестана. Я еще не видел страны более безутешной, чем Дагестан. Вся окрестность покрыта каким-то безжизненным, пепельным цветом. Везде видишь только одни хмурые скалы и ущелья, а местами к этим скалам примкнуты, как кучки ласточкиных гнезд, аулы, кое-де окруженные садами, зелень которых издали делает еще разительнее дикую бесплодность окрестных скал. Даже журчанье горных потоков не нарушает здесь пустынного молчания».