Ковбои и индейцы

Поначалу Эдди спорил с ней. Твердил, что любой человек, которого нужда довела до воровства в магазине, заслуживает снисхождения. В том-то и дело, ответила Марион. Если их поймают, то арестуют и посадят в тюрьму. Поэтому так важно остановить их, пока они не совершили преступления. Эдди поневоле признал, что здесь есть резон.

— Беда с вами, с кофейными либералами, — фыркнула она, — вы слишком заняты спасением мира, где уж вам тщательно что-нибудь продумать.

После это стало у них привычной шуткой. Марион приходила вечером домой, и Эдди спрашивал: «Ну как, поймала сегодня кого-нибудь?» Он говорил, что ей нужно рисовать на своей кассе пойманных воришек — маленьких растерянных дамочек с раздутыми сумками в руках, — по одной картинке на каждого задержанного. Со временем шутка привилась, и даже мистер Патель начал говорить:

— Здравствуйте, дорогая; ну как, поймали сегодня кого-нибудь?

В конце концов даже миссис Патель подхватила это словцо, а миссис Патель была отнюдь не говорлива. Марион сказала, что они все завидуют ей, потому что работа у нее интереснее, чем у них. С этим Эдди не мог поспорить.

В «Б-эн-С» царила полная тоска. В феврале трубы в офисе замерзли, и Эдди сидел в «Аквариуме», дрожа от холода и пытаясь согреть пальцы дыханием. Майлз ходил мрачный. Холод — это кара Господня, говорил он, по крайней мере в отношении «Б-эн-С». Муниципальные работники наверняка начнут забастовку, и повсюду будет полно мусора, но половина автодорог закрыта или вообще стала непроезжей, товар потребителям не доставишь. Майлз целыми днями торчал в офисе и только и делал, что ругался по телефону с чиновниками да кричал на секретаршу.

— Не мир, а сборище идиотов, — говорил он. — Таково мое убеждение.

«Парни» больше не шокировали Эдди. Зато их грубые шутки, костюмы из каталога «Некст» и чудовищные прыщи так его раздражали и утомляли, что ему частенько хотелось просто послать все к черту и уйти домой. Весь день они сидели в офисе, сооружали из скрепок фаллосы, ждали телефонных звонков и состязались, кто громче пукнет. От одного этого на стенку полезешь. Но если на «парней» находил философский стих, жизнь становилась вообще невыносимой.

Однажды, особенно холодным утром, в «Аквариуме» завязался спор о том, была ли принцесса Диана девственницей, когда вышла замуж. Джонни К. утверждал, что не была.

— Послушай, — сказал Кит, — откуда, черт возьми, тебе это известно? Она что, с тобой тусуется или ты успел ее пару раз трахнуть, а?

Джонни К. постучал себя по носу и объявил, что он просто знает это, и всё, из достоверного источника. Кит сказал, что это все туфта.

— Скажешь, к тебе так вот запросто явился какой-то малый и сказал: «Я поимел королеву», а, Джонни? Да «Сан» мигом бы все пропечатала, едрен батон. Пошли бы запросы в парламенте, и все такое.

Эдди сидел в углу, скрестив руки на груди, молча слушал и мечтал поскорее свалить отсюда.

Временами Марион становилась задумчивой и грустной, особенно вечерами, но мало-помалу Эдди научился правильно это воспринимать. Он понял, что, когда она выскакивает из комнаты, крича, чтобы ее оставили в покое, она вправду хочет остаться одна. Марион не отличалась дипломатичностью, и Эдди долго не мог к этому привыкнуть. Девушки, которых он знавал раньше… ну, словом, он не привык, чтобы человек действительно говорил то, что думает. Получасовая прогулка по Президент-стрит — и Марион совершенно успокаивалась. Эдди сидел на кровати, бренчал на гитаре и ждал ее возвращения. Как только он научился держать язык за зубами, не упоминать ни о чем сказанном во время ссоры, все пришло в норму. Или почти в норму.

Утром в День святого Валентина у них вышел жуткий скандал — из-за того, как лучше варить яйца; в результате Марион ушла на работу, даже не попрощавшись. Днем, в конторе, Эдди хотел было позвонить ей, да гордость не позволила. Домой Марион вернулась поздно, и Эдди уже волновался. Полчаса он вскрывал конверты с анонимными «валентинками», которые послал сам себе, и расставлял открытки на подоконнике. В девять спустился вниз и спросил мистера Пателя, не знает ли тот, где Марион. По выражению лица мистера Пателя он понял, что тому известно об их ссоре. Они уселись в задней комнате и стали смотреть новости, уверяя друг друга, что с Марион все наверняка будет в порядке. Мистер Патель сказал, что женщины — существа эмоциональные и сильно подвержены сменам настроения.

— Их нужно держать на длинном поводке, — сказал он. — Возможно, она пошла повидаться с подругой.

В одиннадцать вечера Марион все еще не было. Эдди начал расхаживать по коридору, как будущий отец в роддоме, куря одну сигарету за другой. В половине первого она позвонила; мистер Патель поднялся к Эдди и сказал, что у него плохие новости. Марион в больнице.

Они вместе поехали в больницу, опасаясь самого худшего. В такси мистер Патель выглядел куда более испуганным, чем сам Эдди. Он сказал, что, если ей нужно лечение в частной клинике, он может это устроить по своей страховке.

— Я разберусь с этим, Эдди, — твердил он, — не волнуйтесь.

Эдди словно окаменел, не мог вымолвить ни слова. Но в больнице выяснилось, что с Марион все в порядке; она встретила их на лестнице — лицо испуганное, руки забинтованы. Ее одежда почернела от копоти и обгорела, волосы на лбу слиплись от пота. Едва увидев Эдди и мистера Пателя, она бросилась к машине и разрыдалась. Она крепко обняла Эдди, а мистер Патель обнял их обоих, похлопывая по плечам. Он сказал, что все будет хорошо.

А случилось вот что: во время обеда Марион пошла купить себе сандвич. Ее коллега Мьюриел задремала в комнате для обслуживающего персонала, и тут начался пожар. Поскольку же был обеденный перерыв, никто ничего не заметил. Должно быть, виной всему непотушенная сигарета. Так предположил мистер Патель.

— Когда я вернулась, она была в огне, — хихикнула Марион. — У нее одежда горела на спине, и я стала ее тушить.

Она все еще была в легкой истерике и, беспричинно смеясь, рассказывала:

— Мьюриел сказала: «Я горю», прямо так и сказала, и все повторяла и повторяла эти слова.

Марион не должна думать об этом, сказал Эдди. С Мьюриел наверняка все обойдется.

— Нет, — возразила Марион, — вряд ли. Они сказали, что ей придется провести в больнице несколько недель.

Когда Эдди сказал, что Марион не должна себя винить, она посмотрела на него как-то странно.

— А я себя и не виню. Мьюриел погибла бы, если б не я.

Мистер Патель сказал, что это правда и что Марион может собой гордиться. Она опять засмеялась, а потом вдруг притихла.

Той ночью Марион так и не уснула. Сидела у окна, читала при свете уличного фонаря, смотрела на улицу. Когда в семь утра Эдди проснулся, она по-прежнему сидела там, обнаженная, а рядом на подоконнике стояли чашка кофе и пепельница, полная окурков. Глаза у нее были темные-темные. На столе высилась дюймовая стопка вырезанных букв. Марион казалась ужасно худой.

Эдди взял несколько дней отпуска, чтобы ухаживать за Марион. Ведь она явно испытала сильное потрясение. Два дня она пролежала в постели при задернутых шторах — без конца курила и пила дешевое вино. Эдди сказал, что вообще-то стоило бы поберечь себя.

— Это тебе отнюдь не на пользу, правда, — говорил он.

Но Марион не слушала. Твердила, чтобы Эдди прекратил свои нравоучения, что он ее достал. Если ему охота читать лекции, пускай убирается в паршивый университет, а ее оставит в покое. Когда Эдди пытался ее обнять, она недовольно морщилась. Он приносил ей сандвичи, но она к ним даже не притрагивалась.

В скором времени Эдди написал две песни. Одна называлась «Старина Раз-Два», вторая — «Восковой человек». Он сыграл обе песни Марион, чтобы немного взбодрить ее, и она сказала, что ей нравится. Эдди попросил ее быть совершенно честной. Она повторила, что песни вправду хорошие. Он настаивал: мол, пусть она скажет все как есть, он поймет.

— Хорошо, — сдалась она, — они мне нравятся, но не слишком.

В результате они опять поругались.