Страница 4 из 17
— Значит, в церкви схоронимся?
Христя обернулся к товарищу. О чем он?.. Но недоумение длилось недолго. Понял, что расслабился, а это никуда не годится в его теперешнем рисковом предприятии, и он в мгновение ока, подчиняясь инстинкту осторожного и хитрого зверя, стряхнул с себя оцепенение, шаг его стал по-кошачьи легким и упругим, во всем теле ощутил привычное волнение, которое всегда помогало оставаться самим собою, что б ни стояло на пути.
— Можно и в церкви, можно и у гулящей бабехи. Знавал такую… А еще лучше стоящую развалюху подыскать. Там не выдадут.
Лохов промолчал. Ему трудно проследить за мыслью Киша, которая, как и он сам, увертлива и сильна. Он привык к ясности во всем: к ясности собственного существования на земле, к безоблачной ясности зимнего сибирского неба, к ясности мысли. Впрочем, если бы он сильно пожелал понять товарища, может, и сумел бы понять.
Перед тем как отрядить свои ноги в бега, Лохов имел разговор с женою, бабой доброй и ласковой, и этот разговор неотступно преследовал его.
Как пропишу в письме: устроился па «железке» ладно и возвернул должок приказной крысе до единой копеечки, и ей неча гоняться за мною, — тогда и жди, приеду, заберу с детишками, и заживем в деревне на своем хозяйстве…
Так говорил Лохов и верил в то, о чем говорил, но теперь заробел, и тихое, сразу и не разглядишь, отчаяние затомило, и соленой горечью глаза ело. «Господи Иисусе, — шептал. — И пошто я согласился? Видать, бес попутал, а пуще того Христя Киш…»
До церкви оставалось совсем немного, саженей двести, когда из ближайшего заулка вынырнул толстенький стражник в ярко-синем мундире с круглыми блестящими пуговицами. В плоском свете фонарей его фигура двоилась, троилась… И это создавало впечатление множественности опасности, которая угрожала…
Лохов метнулся к забору и застыл, бормоча под нос:
— Пронеси, господи, не дай сгинуть!..
Христя побледнел, но не сдвинулся с места. С ненавистью смотрел на приближающегося стражника и с лихорадочной поспешностью прикидывал, что делать, если тот заподозрит неладное. Мысли сшибались и тут же бесследно исчезали, и это было худо, Христя даже в самых трудных обстоятельствах умел не теряться… Догадывался, откуда идет эта неуверенность. Конечно же он попросту боится оставить беззащитным нежное чувство, что стало так дорого.
А стражник подходил все ближе, и вот, наконец, остановился. Его круглое румяное лицо заметно поскучнело, когда он увидел побродяжек. Ясное дело, побродяжек. Кому ж еще шландать в этакой одежке без единой застежки?..
Стражник был человеком не злым, и как всякий русский, идущий со службы, ленивым и беззаботным, и ему не хотелось возвращаться в управу. Однако ж он вспомнил, что завтра в рабочий поселок пожалует с инспекционной поездкой Его Превосходительство генерал-губернатор Восточной Сибири и посему от начальства получен строгий наказ очистить улицы и подворья от приблудного люда. Стражник грустно вздохнул, но, памятуя, что исполнительность есть черта, от которой польза иной раз случается отменная, подавил в себе неудовольствие и подступил к Кишу, признавая в нем старшинку:
— Откуда?..
Голос у стражника жесткий, горловитый, но без того пресловутого металла, который по большей части пугает людей, и Христя приободрился, сказал, прикрывая рукою большую красную заплатину на черной, напуском, сатиновой рубахе:
— Беда приключилась: вся животина издохла, детишки ревмя ревут, жрать неча… Баба у меня на что уж была гладкая, а и та лицом оскудела, паскуда! Хошь пропастину жри… Но я кумекаю, сладится, работенку подыщу на «железке», слыхать, ладно жалуют, деньгу сколочу. Не обезручел ишо.
— А это кто ж?., — мельком глянув на Лохова, спросил стражник.
Киш метнул взгляд на своего товарища. Совсем потерялся от страха Лохов, ничего не видел вокруг себя, кроме большого красного погона на мундире стражника.
— Это мой брательник. Блажной. Слышь, и теперя лопочет…
— Будет кормить байками, — устало сказал стражник. — Давай сюды бумаги с гербом, значит, с государевым…
Христя и ожидал этого, и боялся, и, не сознавая, что делает, схватил стражника за ворот:
— Ты… сука! Задушу!
И задушил бы, не оторви его от стражника вконец перепуганный Лохов. Когда ж Киш пришел в себя, увидел слегка прищуренные, насмешливо спокойные глаза стражника и тоскливо сказал:
— Веди, тряпичное твое рыло…
Вот и не стало нежного чувства. Скучно… Были маленькая камера с зарешеченным окошком, у которого дремал караульный, и — холодный каменный пол, и — параша в углу, и — Лохов с безвольно подрагивающими плечами.
Открылась обитая железом дверь, кашляющий, с какою-то вялою хрипотцою голос произнес:
— Которы нынче изловлены, выходь!..
Христя первым шагнул через порог и, смятенный, остановился. Увидел человека, которого не ожидал увидеть. Нет, он конечно же знал, что рано или поздно их пути-дороги пересекутся, но не так скоро. Заскрежетал зубами:
— Проворен, сволочь!..
А тот, плосколицый, с широкими рыжими бровями, уже шел навстречу, улыбаясь:
— Вот так улов! Богатющий улов!..
Давешний стражник ничего не понимал и все ж с интересом наблюдал за этою встречею. Заметил, как судорога исказила лицо Киша, прошла по искривленному подбородку, крикнул:
— Осторожней, Назарыч! Парень-то с норовом.
Но тот лишь усмехнулся, подошел:
— Что, не рад свиданию?
— И как тебя земля держит, нюхатый пес?! — обмякнув, вяло сказал Христя.
— Да уж, нюх у меня ладный, можно сказать, собачий нюх, — Он явно гордился своею удачливостью и не скрывал этого, — Как же ты хотел уйти от меня, не спросясь? Отродясь такого не было и не будет.
— Врешь, пес!
Назарыч не стал спорить, заметил прижавшегося к стене Лохова, спросил с удивлением в мягком, словно бы обволакивающим этою своею мягкостью, голосе:
— А тебе-то, Филимон, чего в бегах искать? Ну, Киш — понятно, у его внутрях черт сидит, вот и мучит. А ты?.. Иль богачества захотел? И-эх!.. — Повернулся к стражнику: — Завтре заберу. Мои… — Ушел.
И снова они оказались в камере, сидели поодаль друг от друга, молчали. Но вот Христя тихо запел:
Голос у Киша приятный, он словно бы зовет куда-то, где не будет так тягостно на сердце, так горько, где ждет радость, и Лохов, поддавшись этому чувству, сам того не заметив, тоже запел:
Песня не томила своею болью, была легкой и волнующей, и эта легкость и волнение удивительным образом подействовали на Филимона, он забыл о страхе, который стал особенно непереносимым, когда увидал приискового стражника.
Христя понимал, что теперь чувствует Лохов, и сам чувствовал то же, и это примиряло с товарищем. В другое время он долго не простил бы ему душевной слабости. Но так могло случиться в другое время, а нынче он сказал:
— Ничё, Филька, еще погуляем.
— Боюсь, выпорют.
— Может, и выпорют. А может, и похлеще придумают. Но да нам не впервой терпеть.
А потом была чуткая, какая-то настороженная дрема, когда все ощущаешь вокруг себя: и где находишься, и кто рядом с тобою на холодном полу, и отчего он мечется и жалобно всхлипывает во сне… Христе хочется поднять голову, растолкать Лохова, но такая слабость в теле, рукой не пошевелишь. И он лежит, стараясь не замечать всхлипов товарища. Вскоре это удается, и дрема делается сладкой, щемящей… Он видит маленькую женщину в выцветшем сарафане. Женщина подходит все ближе, ближе. «Христенька, че они исделали с тобою, окаянные?» Киш силится вспомнить, где и когда видел это смуглое лицо с большими темными глазами, и не может вспомнить. Но ведь видел же! И вдруг… «Матушка, я узнал тебя. Узнал! — шепчет. — Где ты нынче? Ладно ли тебе?..» Женщина вздыхает: «На земле лучше, хошь и маятно. А тут больно уж тихо. Тут завсегда тихо», — «А я, матушка, почитай, и не помню тебя», — «Виноватая я перед тобою. Не надо было мне помирать. Как ты жил без меня, сердечный?» — «А, всяко-разно. Кормился…»